Блеф

11. Философия лопнувших сейфов

К вечеру шестого дня пребывания на острове Ковбоев, справедливо предполагая, что Ирена может заскучать на неблещущем особыми внешними данными островке, не говоря уже о простом отсутствии мест развлечений, решил её чем-нибудь позабавить, кроме собирания ракушек с долговязым лордом.

— Пойдёмте, полюбуемся ихтиозаврами. — На недоумевающе-вопросительный взор Ирены Ковбоев показал ей в сторону эмигрантов, с высокого камня забросивших удочки в море.

Пузявич вскочил и галантно пододвинул плосикй камень, предлагая подошедшей Ирене сесть. Солодея, как всегда, в обществе хорошенькой француженки, Пузявич расторопно нёс всевозможный вздор застольно-гостино-пикникового характера на смеси английского с французским. В этом отношении надо отдать справедливость тому же Кошкодавову, весьма порядочно знавшему оба языка и употреблявшего их обыкновенно в розницу.

Варсонофий сидел, мрачно подпершись руками и прострационно глядя на поплавок.

— А-а! Господи! Ковбоев!.. — воскликнул он, обернувшись. — Есть ещё хоть русская душа, на лоно которой можно горечь излить!

Ковбоев поморщился. Излитие кошкодавовой горечи его мало устраивало. Ирена с любопытством взглянула на рыбака.

— Вы что думаете, Ковбоев, легко это всё? Нет! Это вот где! (Сокрушительный удар кулаком в рёберную клетку.) Я чистокровный русский дворянин! Я не какой-нибудь там Пузявич (благо сей последний отошёл с Иреной); пусть он тоже дворянин, да что в этом. Полячок! Сплошной мешок, набитый самолюбием! Он и хорохорится-то неправдоподобно. Разве так говорят истинно русские: «ещё русска не сгинела!»? Это вместо пороха-то в пороховницах? Нет, нет! Вот возьмите, — что есть такое эмигранчество? Вы скажете: два миллиона душ? Э-э, нет! Миллион — явно недостойных. Несть судии могущего козлищ отсортировать! А мы терпи, выноси всё на своих плечах! Непокорства много, бунтовщичества! — Кошкодавов уронил иерейскую слезу. — Взять, с позволения сказать, Николая Николаевича! Без малого — бомбист! Его величество, императора Кирилла, обозвал слюнтяем! Слюнтяем!.. А! Не зря, видно, его на Кавказ в своё время ссылали, вот и Кирилл Владимирович на него свою немилость простёр, — доведётся ему где-нибудь в Висбадене доживать, а чтоб по части престола — и не моги! Вот перелетим сюда мы, достойные, так вы думаете, на том и кончится? Ой, батюшки, ещё какая фильтрация-то пойдёт! Вы думаете, монархия это — статус-кво? Чорта-с-два! Эвольвента кривой и та правильнее! Кто полетит: ясно, возьмут от банковских правленцев списки заграничных вкладчиков в дореволюционное время и их, как кадровых людей, в первую очередь! Потом — имеющих ордена, о! это великая штука — орден! Вдохновение! Порыв! Иному за семьдесят — ленту через плечо, ого! Землю роет! Да-cl Там же следует корпус жандармов! Ну, как без них в новом месте? Невозможно. Ведь неизвестно, что человек в голове-то провозит! Обо всём подумай, умом пораскинь. Я бы сам… Ой! Извините! Клюёт… Эк, ведь я заболтался!.. Казимир! Каз-зимир!.. Друг сердечный, Ковбоев, сделайте милость, пошлите его, да скажите, чтоб крючочек новый принёс.

12. Разжёванный буржуй

Одним из краеугольных камней англо-саксонского темперамента является ощущение жизни через культ home'а.

В это идеально-собирательное понятие втиснуто всё: обеспеченность, домашний очаг, длиннозубая супруга, каминная решётка, тёплая уборная, геморрой, разведение кроликов и внешняя политика… Этот портативный багаж англо-саксы переволокли в Америку, и там понятие home'а вылилось в виде чековой книжки, из которой можно выписать и супругу желаемой масти, и герань на окна, и отчёты о действиях государственного департамента, в общем весь комплекс американского мещанского счастья. Падкие на масштабы американцы утвердили понятие home'а в беспредельных национальных рамках.

Ирена без труда сделала подобное заключение из методической речи Генри.

Якобы увлекаясь рыбной ловлей, при помощи галантно предложенных Пузявичем удочек, Ирена и Генри удалились на достаточно приличное расстояние.

Беспокойные движения Генри, унылые взоры и разнообразные горловые эффекты и спазмы, а также исключительность их положения вообще привели к тому, что Генри выдавил из себя объёмистую речь на тему «Уют и нас двое», имевшую прямым намерением расшатать принципиальные устои Синдиката Холостяков.

Генри был тщательно побрит, закат был на своём месте, слова пригнаны как части фордовского автомобиля, и всё же, несмотря на то, что пожатие пильмсовой руки в местах патетического характера (с вами!., и т. д.) доставляло Ирене явное удовольствие и даже на щеках её гастролировал, несколько отступающий от повседневного, румянец — ей было скучно.

Скучно, безмерно скучно!

Все эти тщательно обеспеченные дни, яхты, загородные поездки, возможность примкнуть к кругам Белого Дома показались ей такими унылыми, как русскому продовольственная карточка в девятнадцатом году.

И пусть лирика в ложных тонах затопила их прижавшиеся друг к другу фигуры, пусть тщательно подобранный в смысле реквизита и бутафории пейзаж сгонял мысли как стадо баранов к одной точке, всё ж таки белокурая головка Ирены не достигла широкого плеча Генри. Она увидела бритый, слегка вздрагивавший подбородок Генри в просящей близости от своего лица, спокойно заглянула в его глаза, в своей серой влаге нёсшие небоскрёбное самодовольство, почему-то подумала о фейерверке и огнях Мулен-Руж, в её памяти, щекотнув приятно, мелькнула бородатая, весёлая физиономия Годара, и она твёрдо сняла руку Генри со своей, встала и поправила волосы.

13. Сюжетный смерч с теоретическим объяснением

Не нужно никогда путать роман с опереткой.

Насколько известно, побудительные причины развития опереточного действия (зачастую вопреки здравому смыслу) лежат вне авторской компетенции.

Тут выступают, что называется, факторы довлеющего характера: снисходительность публики, нежелание затягивать время и утомлять исполнителей. Роман категорически опускает эти требования. Книгу всегда можно положить корешком кверху или заложить пальцем (трюк, который себе не позволит с партитурой самый утомлённый телодвижениями дирижёр), мерилом добросовестности или заинтересованности автора являются печатные листы, фактор, коим надлежит пользоваться с наивозможной тактичностью.

Под свежим впечатлением этих положений предлагается снисходительно поверить, что, как и политический межеумок Ковбоев, так и правдоподобно (правда, персонально к Годару) расположенная Ирена сделались жертвой злокозненной агитации французских коммунистов, — беглых каторжников и вообще бунтовщиков.

Ирена не предупредила Ковбоева, что она, вынужденная обстоятельствами, не столь логического, сколь специального характера, выболтала своим землякам истинную окраску дела, затеянного синдикатом… Она не знала, что после её ухода Пулю дико хохотал над Годаром, сидевшим на песке, как ушибленный крабб.

— Э! Какова штучка, брат? Ха-ха-ха… Это она называет предприятием! Да ведь это же сущее…

— Замолчи! — обрывает Годар, — вот придёт, я выложу свои взгляды.

— Ты что: согласишься? Согласишься быть каким-то марсианином? Тебе, я вижу, нравится полумиллионный гонорар.

— У тебя несомненные признаки старости, Пулю! Ты глупеешь, — раздражённо ответил Годар. — Ты думаешь, если мы вообще выберемся отсюда, привезя миллион долларов в нашу партийную кассу, это будет уж так плохо? А что касается этих буржуев, так пусть они грызутся между собой…

В достаточно плотных сумерках прозвучали крамольные слова, тёплой росой проползли по щекам слёзы осмысляющего вещи Ковбоева, безвольное рукопожатие Иреной крепкой и широкой руки Годара уплотнили возникшую симпатию, — в общем произошло событие, разрушившее паразитическое существование Синдиката Холостяков.

Не стоит заниматься тщательным исследованием переживаний Ирены и Козбоева до, во время и после речи Годара, — достаточно того, что отмечено самое достижение таковой.