Седой Кавказ

«Странное дело, – подумал Докуев, – улица Московская: на одном конце хлеб, на другом тюрьма, а проходит через нищие, грязные кварталы советских евреев. Почему название улицы не поменяли?»

С этими не касающимися его мыслями побрел к набережной. И хотя дорога шла под уклон, идти ему было тяжело, что-то сильное, вечно довлеющее, тянуло его в обратную сторону. В эту сырую, пасмурную погоду, с изредка моросящим дождем ему было жарко («солнце» уже согревало); противный, липкий, как клей, пот выступил меж лопаток, обильно впитался в грубую ткань рубашки и, будто возрастающий горб, все больше и больше непомерным весом давил к земле. А он все шел и шел, и уже оставалось шагов сто до мрачных зданий тупика, как из окна столовой донесся глухой стук, и Домба сквозь толстое стекло с ужасающим преломлением увидел и без того искривленное, беззубое лицо хмельного Самбиева.

Докуев был сражен, ему показалось, что теперь его окончательно уличили в стукачестве, в подлой измене. Повинуясь жестам Денсухара, он, как в полусне, оказался за столом, в компании из трех полупьяных рабочих. Молча, выполняя волю свидетелей своего падения, он залпом выпил полный стакан вонючего вина. С опущенной головой он ждал в лучшем случае упреков и оскорблений, а по справедливости – расправы с жестоким избиением. И вдруг Самбиев обнял его за плечи, громко назвал очень хорошим человеком, другом, а на ухо прошептал: есть ли деньги? На что Домба, как бы избавляясь от ненужного хлама в кармане, передал другу детства всю наличность. От этой щедрости Докуеву стало легче, даже показалось, что он от чего-то откупился и навсегда отверг мучения последних дней.

На следующее утро он понял, что неизвестно как очутился в каморке общежития Самбиева. Хозяин лежал на скатерти под кроватью, уступив постель другу.

– Ну как тебе моя девушка? – бодрым голосом снизу реагировал Денсухар на скрипы пружин казенной кровати.

Докуев только болезненно промычал.

– И зачем ты свадьбу так скоро назначил? – звонко звучал голос Самбиева. – А калым какой обещал уплатить?… Ну, честно говоря, я знал, что ты настоящий друг. Я знаю, что иначе ты и поступить не мог. Только я думаю, что вместо ансамбля из Грозного можно своими, сельскими музыкантами обойтись. Да и зачем ее везти с целым кортежем до Ники-Хита, а потом еще у тебя в доме сутки гулять?

– У-у-у, – завопил еще болезненнее Докуев.

– А то, что ты обещал невесте корову с теленком подарить, – совсем мужественное решение. Ты прямо до слез растрогал меня и ее, ведь она тоже сирота, одинокая несчастная девушка.

Неровными волнами забегали пружины над головой Самбиева, непонятное мычание перешло в скорбный стон.

– И как Алпату обрадуется моему счастью! – продолжал тем же голосом Самбиев.

– Какая свадьба? Какой калым? – не выдержал друг детства.

– Ну, ты вчера при людях говорил, – возмутился голос Денсухара.

«То ли он шутит, то ли издевается?» – подумал трезвеющий Докуев и свесился головой вниз, желая взглянуть в глаза друга, и в это время мучившее его нутро отрава нежданно вырвалась наружу, с щедростью, с вонью обдавая лицо изумленного жениха.

Раздался бешеный вопль, мат, была небольшая потасовка, которая быстро угасла в недрах каморки. В полдень мрачные друзья похмелились в пивнушке у автостанции.

– А что ты делал на Московской? – коварно, исподлобья глядя, спросил Самбиев.

– То же, что и ты, – нашелся Докуев.

Ночью, уже в Ники-Хита, Домба, несмотря на вялость во всем теле, заснуть не мог. В городе он пропил не только свою зарплату, но и месячное содержание секретаря сельсовета, писаря и детские пособия матерей села. Правда, в тайнике лежала очередная расписка, с легкостью подписанная Самбиевым, но когда он за нее рассчитается, да и рассчитается ли вообще. По крайней мере, сказать «другу» – верни долг – Докуев не решится, да и откуда у «алкоголика-рабочего» могут быть деньги.

Председатель сельсовета вновь обратился взором в сторону Грозного. По-прежнему над городом пылал маскарадом ночной небосвод. В двух шагах Домба был от цели, от правильной цели, которая могла облегчить существование в стране Советов, и надо же – вновь на пути этот «урод-Самбиев». «А может он спас меня? – пронеслось в голове, – и все эти затраты – как неизбежная плата за спасение от неверного шага… Тогда Самбиев – друг, спаситель. Да, по-моему, этот вывод вернее. Денсухар спас меня, и я свободен. А деньги я займу у председателя колхоза. Потом подпишу очередной акт потравы пшеничного поля сельским стадом – и в расчете… Все нормально».

Докуев аж зевнул в облегчении, плюнул в сторону городского зарева и побрел к жене, спать. Подумав об Алпату, он, к своему неудовольствию, вспомнил разговор о женитьбе Самбиева. Решив, что Денсухар шутит, он успокоился. «А если даже не шутил, то мне показалось все шуткой», – успокоил себя председатель сельсовета.

Женился Самбиев в начале июня. Весь свадебный ритуал имел жалкий вид. Кое-чем помогли товарищи с завода, дальние родственники и односельчане. Как и положено в Чечне, невесту привезли в Ники-Хита, в дом недалекого родственника. В родовом селе провели необходимые обряды. Имея повод для веселья, никихитцы два вечера гарцевали лезгинку. Были гости и из соседних сел – Автуры, Курчалой, Марзой-Мохк. Больше всех гулял сам виновник торжества: пил сутками напролет, вопреки традициям гор – открыто радовался. Через неделю он повел молодую жену на край села, во двор сельсовета.

– Вот смотри, какой у меня дом, какой у нас участок! А этот бук каков? Ему триста лет… Вот так жили мои предки.

Супруга Самбиева – двадцатилетняя Кемса, – потеряв всех родственников во время выселения, как могла цеплялась за жизнь: работала в трех местах уборщицей, жила в женском общежитии Грозного. Она не могла понять, какие чувства испытывала к Денсухару до свадьбы. Просто она хотела выйти замуж, этот процесс она считала естественным и желательным в жизни любой женщины. Однако побыв только недельку замужем, она горько пожалела о своей свободе: до того ей стал противен этот вечно пьяный, нищий и к тому же очень самодовольный тип. И теперь, услышав очередное бахвальство, она с осуждающей суровостью впилась светло-серыми глазами в мужа и вроде покорно, но с четкими нотками упрека сказала:

– Да, твои предки были людьми достойными.

Денсухар замер, ожидая продолжения фразы, но Кемса ничего не добавила, просто стала любоваться величественной кроной бука.

Это было ясным днем. А глубокой ночью Денсухар тайком пробрался во двор сельсовета, долго сидел, о чем-то думая, на мощном корневище дерева-великана.

– Нет, не должен на мне оборваться род Самбиевых. Клянусь памятью предков, я с Божьей помощью возвращу себе этот дом и этот участок, и под этим буком и в этой реке будут играть мои дети и их потомки. Аминь! – прошептал он.

В задорно бурлящем русле, освежаясь кристальной прохладой, он совершил тщательное омовение, потом долго молился, и, еще будучи на коленях, дал слово больше не потреблять спиртного и по возможности не пропускать ни одного намаза… Началась новая жизнь. Новая внутри Самбиева. А внешне более обремененная, тоскливая, загнанная в каморку советского общежития.

Через год у Самбиевых родился сын Арзо, и им дали более просторную комнатенку. А когда в 1961 году родился второй сын Лорса, они не смогли жить в стесненных условиях города на одну зарплату рабочего Денсухара и детские пособия. Выпросив разрешение у органов милиции, перебрались в Ники-Хита, арендуя за символическую плату часть дома у одиноких стариков – дальних родственников Денсухара. В селе они обзавелись коровой, барашками, большим подспорьем стал огород.

С 1963 года Денсухар Самбиев, как и абсолютное большинство сельских мужчин, стал ездить на так называемую «шабашку» в российскую глубинку. Не имея никакой возможности трудиться дома, безработные вайнахи (с пятнадцатилетнего возраста, а иногда и моложе) уезжали весной в Сибирь и на Урал и до поздней осени, а порой и до зимы выполняли самые тяжелые работы: начиная от очистки выгребных ям и кончая строительством домов культуры и автомобильных трасс в таежной глухомани.