Седой Кавказ

– Мы ведь примирились, – задрожал от злости и наглости учетчика главный специалист колхоза.

– Мир и вражда – дело преходящее, – пытаясь сохранить хладнокровие, ухмыльнулся Арзо.

– Хорошо, садись, – краской залилось лицо зоотехника, – пеняй на себя, и, чтобы потом не было нюней, возьмем свидетелей.

– Это будет дуэль, – в том же тоне держался Самбиев.

– Ну смотри, жалко мне тебя, – завел двигатель зоотехник.

Дабы не разглашать скандал, на ходу договорились взять «секундантов» прямо на ферме. «Дуэлянты» взяли с собой старого бригадира и скотника. Всю дорогу «секунданты» отговаривали драчунов, но теперь злостью кипел зоотехник. Уверенный в своей силе, он с ненавистью предвкушал радость истязания охамевшего юнца при свидетелях.

Въехали в глухую лощину реки. Яркий осенний день благоухал теплом и спокойствием. Напоследок, перед увяданием, листья деревьев вобрали в себя всю красочность земли и солнца, чтобы долгую, монотонную зиму природа страдала по отвергнутым побегам жизни. Река перед спячкой оскудела, стыдливо, медленно перекатывала хрусталь живительной влаги по округленным водяной лаской разноцветным камушкам. А русло реки – кровеносная артерия земли – сузилось к осени, как вены к старости. Запоздалая бабочка в панике металась по ущелью: ее поражало внешнее благоухание леса и отсутствие нектара существования. Это был последний бал-маскарад уходящего сезона. Еще пара дождей, первые ночные заморозки – и праздничный наряд сползет, как пудра с женщины. Облиняет лес, оголяя кривые сучья и мрачные, поросшие мхом, как грехами, великовозрастные стволы. И только голодные куропатки будут жалобно кудахтать на опушках да неугомонный дятел станет каждый день отсчитывать многочисленную дробь дней и ночей до прихода весны.

Природа за бурное лето устала бороться, жить, страдать, наслаждаться. Наступал цикл мира, спокойствия, хладнокровного осмысления. И только люди, оторвавшись от лона природы, в бесконечно неудовлетворимых потребностях и в несоизмеримой похоти, постоянно, и днем и ночью, и осенью и весною, безоглядно лезут в бой, в драку меж собой и, что тягостнее, с бесконечно терпеливой окружающей средой обитания…

В центре живописной лужайки соперники встали полубоком друг к другу. От ненависти, страха и в конечном счете от дикости и бессмысленности происходящего тряслись сжатые кулаки, вздувались ноздри. Оба смотрели друг другу в глаза. Ловили мельчайшее движение противника. Они еще соображали. Но вот посыпались удары, и разум погас. Древний инстинкт борца обуял сердца.

Зоотехник наступал, яростно, размахивал кулаками, пытался сблизиться, сжать в своих мощных объятиях жилистого учетчика. Пару раз он сбивал с ног Самбиева, но тот быстро вскакивал и уходил от очередных ударов. Засопел зоотехник, тяжело, очень часто и глубоко задышал открытым ртом.

– Что ты бегаешь, как баба, – еле-еле от одышки выговорил он.

– Сейчас ты у меня будешь бабой, – ответил Арзо.

Зоотехник взбесился, бросился вперед и настиг мощным ударом Самбиева. Арзо опрокинулся, а зоотехник коршуном бросился на него, пытаясь подмять его своим весом. Это ему удалось, но позиция все равно была не совсем выигрышная. Мощные руки главного специалиста пытались скрутить извивающегося, как змея, учетчика. Не хватало одного-двух мощных ударов, чтобы пыл Самбиева погас. Зоотехник разжал руку и широко, наотмашь размахнулся; однако скорость движений была не та, юркий Арзо успел выскользнуть из поля действия убойного кулака. Вновь стояли друг против друга. Зоотехник вконец задыхался. Новый, отчаянный взмах «кувалды», Арзо уклоняется и наносит удар ногой в пах…

А далее случилось и вовсе неожиданное. Бросив поверженного зоотехника и защищающих его от дальнейшего избиения колхозников, удовлетворенный Самбиев пешком направился к ферме, дабы забрать из своей жалкой рабочей конуры личные вещи. Увидев у ворот председательскую машину, Арзо обогнул длинный коровник и с тыла подошел к месту оставляемой работы. Солнце катилось к закату. Было то время на ферме, когда между обеденным кормлением скота и вечерней дойкой наступает застой, полное затишье и безлюдье. Под ногами чавкала липкая жижа, ноздри, как и в первые дни с непривычки, резала едкая вонь прокисшего силоса, навоза и скотины. На выбеленных стенах коровника, там, где еще пригревало осеннее солнышко, лениво ползали упитанные черные мухи. Две облезлые, вывалявшиеся в навозе, тощие собаки наискосок, друг за дружкой перебегали широкий баз фермы.

Самбиев, крадучись, дошел до своей убогой комнатенки, осторожно ключом отпер дверь, только переступил порог и обмер: председатель колхоза, солидный мужчина в галстуке, не снимая очков, с зажженной сигаретой во рту, выполнял непристойный акт с пышнотелой дояркой Ахметовой. Арзо покоробило, как ошпаренный, выскочил наружу. Следом появился председатель, на ходу поправляя одежду. Он сделал вид, что вовсе не видит учетчика, только бросил в его сторону окурок и страшно для чеченцев, полушепотом выругался. Самбиев, как и вся молодежь страны Советов, был так воспитан, что главный начальник – полубог. И хотя факт падения культа личности произошел воочию, все-таки какие-то рамки раболепия сдержали его.

В комнатушке забренчали металлическая кружка и ведро для питьевой воды.

– Ты что там делаешь? – сорвал злость Самбиев на доярке.

– Подмываюсь.

– Ах ты сучка! – завопил тонким голосом учетчик. – Вон из моего кабинета!

Этот вопль остановил удаляющегося председателя. Он обернулся.

– Ты что это орешь? – гаркнул начальник. – Какой-такой – твой кабинет?! Я тут хозяин.

Дальнейшее могло быть иначе, и было бы иначе, как обычно, но после поединка с зоотехником в Самбиеве зародилась какая-то дерзкая уверенность в своих силах и в возможностях.

– Тут хозяин я, – негромко, но четко парировал учетчик, и только теперь, глядя с вызовом в глаза падшего полубога-полугосподина, он понял, что тот чертовски пьян. – Это мое село и моя земля. А ты * пойди отоспись.

Через толстые очки председатель удивленно вылупил глаза. В это время появилась кокетливо-смущенная, но все равно улыбающаяся Ахметова, поправляющая на ходу необъятную грудь в тесных одеждах.

– Ну какой ты невоспитанный, Арзо! – мягко мурлыкнула она.

– Пошла вон, дрянь! – вновь сорвался учетчик.

– Я тебе говорю, что ты дрянь! – сделал шаг навстречу Самбиеву председатель и следом вновь бросил, как ни в чем не бывало, самую оскорбительную брань, затрагивающую не только честь Арзо но, что самое главное, и честь отца. Затмился разум учетчика, барсом он подскочил к обидчику и с ходу нанес удар. Всего один удар, но столь выверенно-резкий, что председатель, как пустой мешок, повалился на месте. Раздался неистовый женский крик, несколько доярок и скотники бежали из комнаты отдыха. В гневе Арзо раздавил массивные очки начальника и не оборачиваясь, злой походкой удалился в село.

Молниеносно новость облетела колхоз и близлежащие села. В сумерках в Ники-Хита проступок Самбиева назвали в лучшем случае негостеприимным, а вообще вызывающе-хамским, даже преступным. Поужинав, раздобрев, осмелев, сельчане назвали его героем. Гости тронулись в дом Самбиевых. Кемса всем предлагала чай, но говорила, что Арзо болен, спит. А наутро, до, во время и после планерки, колхозники вновь вернулись к первоначальной оценке события. По крайней мере в стенах конторы, хотя в стороне от нее кучковались, присочиняли к случившемуся небывалые эпизоды и восторгались, возмущались, а в целом хохотали. К обеду выяснилось, что «всемогущий» председатель во время «акта» не только курил, но отдавал приказания по рации, а в другой руке держал стакан с водкой.

Два дня Арзо не выходил со двора, а на третий явился бригадир и попросил его выйти на работу, так как по данным отдела кадров молодого специалиста, работающего по направлению, не могут уволить с работы в первый год, а вообще по закону он обязан отработать в хозяйстве три года, если до этого не получит одобренное районным Агропромом официальное «открепление».