Седой Кавказ

– Завтра заявление заберут обратно, – не глядя на Докуева, твердо сказал Денсухар.

– А если не заберут? – жалобно прогнусавил Домба.

Ухмылка Самбиева превратилась в злую улыбку, он легонько хлопнул по коленке соседа. – Вообще-то сука ты, Домба, и надо было тебя упечь в тюрьму, но как односельчанина жалко… А в целом я тебе не завидую, плохо ты кончишь.

После этого в ожидании неотступной кары, скорого ареста, вслушиваясь в каждый шорох у ворот, сидел Докуев в своей комнате несколько дней, частенько попивая коньяк, как однажды поздно ночью у их дома вспыхнул и погас свет фар.

– Все, – екнуло сердце Домбы.

Оказалось, приехал его ставленник. Докуев знал, что и этот обязанный ему по гроб жизни родственник теперь с удовольствием бы его продал и предал, однако был во многом с ним повязан и по общему горю вынужден был изредка, и только ночью, крадучись, посещать опального начальника.

– Слушай, Домба, – чуть ли не шепотом вымолвил гость, – что-то непонятное происходит. Говорят, Семенова забрала трудовую книжку и уехала из города. И еще, партийное собрание перенесли, по крайней мере все объявления сняли, а что самое главное – ревизоры уже два дня не появляются.

Докуев понял, что развязка близка. Вновь он всю ночь не спал, но не пил, и впервые за много дней задумался. Нюх трусливого вора ему подсказывал, что произошло что-то неординарное. Почему нарушена, приостановлена или просто перенесена обычная процедура съедения пострадавшего?

Утром Докуева вызвали на комбинат. Прямо у проходной, как бы случайно, суетился секретарь парткома, он радушно приветствовал ощетинившегося Докуева и, панибратски обнимая, провел в свой кабинет.

– Понимаете, Домба Межидович, – лидер парторганизации стоял перед бережно усаженным членом КПСС, – мы чуть не совершили ошибку. Это просто наваждение, чистейшей воды фальсификация, я бы даже сказал, диверсионная утка с целью разложения нашего комбината, очернения всей нашей деятельности. И какой выверенный, коварный удар нанесли: прямо скажем, в сердце партактива. И выбрали не кого-нибудь, а самого достойного, честнейшего работника. Я честно скажу, и это факт, с Вашим отстранением мы полностью завалили план реализации, и дело не в том, что все опечатано, просто у коллектива опустились руки… Но к счастью, есть компетентные органы… Вчера, с директором, вызывали в обком… Я, честно говоря, от души рад, да я знал, я полностью был уверен, что член партактива нашего комбината не мог… – здесь оратор запнулся, его лицо стало еще милее. – Ну, я счастлив. Ведь сколько лет вместе… А кое-кто высветил себя, ох как ринулись они на «свято место». Ну ничего, мы с ними разберемся.

Генеральный директор был менее радушным, но внимательно-повинным. Всего за сутки вектор судьбы Докуева и отношения к нему людей изменился на диаметрально противоположный и даже стал зашкаливать, столь велика была радость его друзей торжеству справедливости. Когда Домба с приказом о восстановлении появился в цехе – раздались аплодисменты. А по городу и республике пополз слух, что недруги специально «подставили» Семеновых Докуеву, чтобы «засадить» за изнасилование, но Домба поднял все свои связи в Москве, чуть ли не на уровне ЦК обсуждался этот вопрос, и его отстояли. И тогда он стал не просто Зубр, а непобедимый Зубр.

Позиции Докуева стали столь несокрушимыми, что он потребовал уволить главного технолога комбината, открыто позарившегося на его место. Остальных изменников и предателей он трогать не стал, знал, что в этой воровской системе мстить, увольнять бесполезно. На место одного вора придет другой вор. Порядочный человек здесь не уживется: или станет вором или посадят. А зачем кого-то увольнять, теперь любого попрекнуть можно. Ходят теперь все на цыпочках – твари.

Только одного не смог простить Домба – шофера. Два-три месяца не платил ему зарплату, ссылаясь на безденежье, а потом предложил взамен продукцию по номиналу дважды превышающую долг. Султан охотно согласился. Прямо за воротами комбината шофера задержали. Никаких сопроводительных документов на зелье не оказалось, вскоре был суд, и за пять ящиков спиртного он получил пять лет тюрьмы.

А что дома?… А дома вновь любящие и заботящиеся о нем, кормильце, сородичи. Только одно плохо. Весь семейный архив, где лежали кое-какие важные бумаги, в том числе и расписки Самбиева, перешел под контроль Алпату. То же самое произошло с семейной кассой и распределением бюджета. Домба попытался восстановить патриархат или хотя бы паритет, но получил упорный отпор жены, повзрослевших дочерей и старшего сына… Закривлялись дочки в разных платьях и туфлях, на дом стали приезжать торговки золотом, бриллиантами, тряпьем. Для дочерей Докуева привозили спекулянты единичные экземпляры из Парижа, Лондона, Москвы. Правда, через неделю полгорода ходило в таком же барахле. А дочки возмущались.

– Просто ужас, все под нас подстраиваются.

И вдруг хранительницу очага осенило. Она догадалась, что может выделить невест на обыденном фоне.

– Мы купим «Волгу», – раскрыла Алпату оружие привлекательности дочек на выданье.

– Меня посадят, – взмолился отец.

– Если за блядство не посадили, то за покупку машины тем более не посадят, – логически рассуждала жена. – Ради детей трудимся.

– Ты-то где трудишься, дура? – вскричал Домба.

– Ах ты, старый развратник! Тебе все мало? От зари до зари бегаю: то базары, то магазины, то…

– Правильно, все деньги мои проедаешь, – перебил ее муж.

– Где я проедаю, что я ем? Посмотри! – с рождения костлявая Алпату развела руки. – Всю жизнь не ела, тебе берегла, а теперь ты хочешь моей смерти. На молодой хочешь жениться! – воплем запричитала она, но слез еще не было. – На сучек деньги бросаешь, а на своих детей жалко?! Мне-то что?! Я все терпела. Ты сгубил меня. Пожалей хоть детей, – теперь она действительно стонала, слезы покатились ручьями.

– Не смей издеваться над матерью, – хором возмутились дочери.

– С моей солидностью только в «Волгу» я смогу сесть, – примирял родителей Албаст.

– Что я ем, что? – ободрилась поддержкой Алпату. – Куском хлеба попрекает… Да если бы не я, сидел бы ты в своем Ники-Хита вонючем, баранов пас.

– Ты мою родину не трожь!

– Ну и поезжай в свой навозный аул.

– Так ты тогда с голоду помрешь.

– Не волнуйся – жить хуже не будем, – подбоченилась Алпату.

– Дура, – в сердцах вымолвил Домба и отступил, но все-таки дорогую машину купить не позволил.

Еще несколько месяцев он сдерживал яростный натиск, предлагая купить что-нибудь поскромнее, и нечаянно он узнал, что завскладом «какого-то паршивого мясокомбината, какой-то «колбасник» купил «Волгу». Этот прецедент стал решающим – Домба скрытно от всех знакомых в Назрани через подставных лиц купил машину, спрятал ее под замком в гараже. Это произошло в воскресенье, а через день, во вторник, его вспомнили хранители «огонька». После обеда он, ссутулившись, сидел в кабинете помощника Шаранова (дальше уже не впускали). Пожилой сухопарый служащий, с пожелтевшими от никотина пальцами, в сером, как и лицо, поношенном костюме испепеляющим взглядом так впился в Докуева, что аж в жар бросило.

– Как же Вы, Домба Межидович, на свою мизерную зарплату купили «Волгу» по базарной цене?

– Я не купил, – поднял взгляд «непобедимый Зубр», но под встречным сокрушительным натиском сник и едва слышно прогнусавил последнее оправдание: – Я ее по госцене взял.

– Мы знаем, по какой цене, где и у кого Вы ее взяли.

– Я ее верну.

Помощник закурил, долго, молча глядел в окно на площадь Ленина.

– Ладно. Что сделано, то сделано. Только особо на ней не шикуйте.

У помилованного Домбы глаза увлажнились, с рабским повиновением он смотрел в глаза спасителя, и теперь он окончательно понял, что этот взгляд не сжигающий, а просто согревающий.

Однако лицо помощника было еще хмурым.

– Вы, наверное, забыли? – как показалось Докуеву, более мягким голосом, продолжал служащий. – Заявление Елены Семеновой об изнасиловании, справка судебно-медицинской экспертизы, показания свидетелей и очевидцев, а также акт проверки совместной ревизии лежат у нас.