Отель "Раффлз"

И мне приходит в голову идея.

Как-то раз, окончив фотосессию на берегу, мы отправились отдохнуть в японский отель неподалеку от горячих источников… казалось, что это заведение блюдет свои традиции уже лет восемьсот… Кария проснулся и захотел выпить охлажденного саке, что оставалось на донышке кувшина. После работы, угощения, любви и легкого сна стаканчик холодного вина прекрасно дополняет эту последовательность, это говорит в пользу Тосимити Кария… но чтобы разбудить его по-настоящему, нужна добрая порция хладнокровия и страха… я тихо подошла к нему с кремом для бритья в левой руке и намазала этим кремом его щеки и шею.

— Вы попали в засаду! Это «Спешл форс»! Не двигайся, не то я перережу тебе горло!

У Кария вид был скорее печальный, чем напуганный… он хотел уйти от меня, бежать, уже несколько месяцев он все объяснял мне, что должен уехать в Сингапур, чтобы отправиться туда, он собирался все бросить… когда он говорил «все», то имелось в виду действительно все: фотография, работа, семья и даже я… казалось, ему хочется поселиться в том приморском городишке, что таится в глубине моей головы, о котором я так много ему рассказывала.

Усталый вид у него.

— Если ты будешь плохо выбрит, то оцарапаешь мне кожу.

— А, гм, хорошо… — произнес он, бросив на меня испуганный взгляд.

«Так жаль, что ты уезжаешь в Сингапур… неужели ничего нельзя поделать, чтобы ты изменил свое решение?» Кария хочет стать кули в сингапурских трущобах, таскать тропические фрукты дурианы, ловить рыбу на затерянных маленьких островках, где живут одни малайцы, как в «Рэмбо-3» заниматься реставрацией католических храмов… слушая его, можно поверить, что только через все это он сможет поселиться у меня в голове.

— Расскажи про орхидеи.

Я стараюсь, чтобы голос мой звучал нежно.

— Да я тебе сто раз рассказывал.

Он говорит так, как я и ожидала, но в таких спорах я всегда оставляю последнее слово за собой… я на миг задумалась о самом что ни на есть печальном и разразилась слезами.

— Я знаю… ты собираешься в Сингапур… это решено? — произнесла я, захлебываясь от рыданий, бросив бритву на тарелку, где лежал разгрызенный крабовый панцирь.

Увидев, что я отняла руку с бритвой, Кария вздохнул с облегчением. Он принимает меня за опасную женщину, которой в любой момент может ударить в голову и сподвигнуть ее на такие детские выходки, как рыдания, крики, разрывание на себе рубашки, и все ради того, чтобы не дать ему вернуться к своим жене и сыну, ждущим его… которую может охватить приступ безумия, отчего последует предложение умереть вместе или попытка задушить его руками или же подушкой.

Он ошибается.

— Ну хорошо, давай расскажу тебе про орхидеи.

Он думает, что проявления моих эмоций столь же спонтанны, как и моя игра на сцене, но это не так, все, что я делаю, я тщательно продумываю.

— Я находился на границе района Дананг, окруженный «красными кхмерами». В отличие от вьетнамской кампании, в Камбодже захваченных в плен иностранных журналистов казнили, так что я волновался гораздо сильнее, чем на вьетнамском фронте… потом начался минометный обстрел, и я подумал, что моя песенка спета… в ту же минуту — я так и не могу понять, отчего это произошло, — кхмеры разомкнули кольцо окружения, и мне удалось выскользнуть… я потерял свой батальон и два дня и две ночи бродил по джунглям.

Я всегда слушаю одну и ту же историю, ничем не отличающуюся от историй, что рассказывают чтецы, благодаря ей нам удается преодолеть критические ситуации, Кария рассказывает медленно, с выражением отвращения, не глядя на меня… он играет очень бедно, без излишеств.

— И вдруг я оказался на поляне, заросшей дикими орхидеями. Теперь мне иногда кажется, что это была галлюцинация, но, как бы то ни было, я увидел настоящий ковер из огромных орхидей.

А сейчас скажу я:

— Они похожи на меня?

Я произношу эти слова, стараясь, чтобы в моих глазах стояло побольше слез, Кария кивает, на самом деле его игра еще более инстинктивна, чем моя: его реакция меняется каждый раз, этой ночью он улыбается, уголки его рта чуть-чуть приподняты.

— Гм, белые и красные цветы, смешиваясь, давали розовый тон невообразимого оттенка, а как они пахли! Всякий раз, когда вижу тебя, я тотчас же вспоминаю те орхидеи с камбоджийского фронта.

Далее обычно следуют объятия и любовь… но не сегодня.

— Моэко, я думаю, ты можешь понять…

Голос его изменился, он больше не ласкает меня, а проникает глубоко в мое существо.

— Мне надо в Сингапур… я не считаю, что действительно опустился так низко, как когда-то, но я потерял какую-то частицу себя по сравнению с тем временем, когда я был военным корреспондентом… в предместьях Сингапура я надеюсь вновь обрести те ощущения, я буду возить фрукты или ловить рыбу на забытых богом островах или даже реставрировать старые храмы, буду фотографировать людей, что живут там… Я верю, что твой фильм принесет тебе успех, которого ты так ждешь, а когда ты достигнешь самой вершины, приезжай ко мне в Сингапур, и там, обещаю, я сделаю твой лучший снимок, снимок, который еще никому не удавалось сделать.

Лучший снимок…

Именно тогда я впервые услышала эту фразу, которой до этого не было в сценарии… мне так хочется, чтобы он сделал этот снимок… единственная актриса, которую я уважала, мертва, болезнь свела ее в могилу, а в последний момент своей жизни эта женщина сфотографировала сама себя поляроидом с автоматическим спуском… она нашла бумажный носовой платок, разорвала его в клочки, собрала в горсть, подбросила в воздух и в тот же момент нажала на спуск фотоаппарата… однажды мой знакомый продюсер показал мне эту фотографию, и первый раз в своей жизни я почувствовала, как из глубин моего тела поднимается дрожь… я узнала, что такое настоящий мороз по коже, казалось, что холод пробежал не только по поверхности, но и по внутренностям… вот что я почувствовала, когда увидела тот снимок… если и существует нечто, что можно назвать актерской игрой, то все это заключалось в той фотографии, то была последняя, крайняя степень совершенства… я позавидовала ей до смерти.

Но тот фотограф, что должен сделать мой снимок, будет жить в моей голове, и пусть беспричинная злоба последует за ним, пусть она живет в нем, лишенная какого бы то ни было смысла.

Не это ли Кария собирается искать в Сингапуре? — Да, да, сделай, сделай же такой снимок! Рыдая, я повторяла эту фразу снова и снова.

— На нас все смотрят!

Невозможно придумать более глупой фразы. Это случилось, когда съемки уже закончились и Моэко, пробившись сквозь толпу, подбежала и бросилась мне на шею. Действительно все смотрели на нас. Разве что какая-то пожилая женщина, которая привела своего внука взглянуть на известную актрису, заслонила ему ладонью глаза. А все остальные и впрямь смотрели: и рыбаки, и фанаты, и съемочная бригада.

— Те, кто интересуется чужой жизнью, — просто подонки, — произнесла Моэко так, словно это были слова из исторического костюмного кино.

Вероятно, съемочная горячка еще не улеглась в ней. Действие фильма, в котором снималась Моэко, происходило в тридцатых годах двадцатого века. Дело в том, что ей иногда трудно выйти из образа и понять, где она, а где ее героиня.

Это случается не только во время киносъемок. Моэко то и дело читает разные сценарии и репетирует, и ей постоянно приходится перевоплощаться. Из всех возможных персонажей ее особенно привлекают обуреваемые злом и те, в которых, как говорится, вселился дьявол.

Но, как мне кажется, именно эта ее черта помогает Моэко так хорошо играть. И когда она произнесла несколько патетическим тоном: «Те, кто интересуется чужой жизнью, — просто подонки», я не погрешу против истины, если скажу, что был очарован. При этом я прекрасно понимал, что вокруг собрались люди, все эти пожилые крестьянки, с которыми я болтал до появления Моэко, рыбаки и прочие. — Моэко, улыбнись-ка.

Едва я успел произнести эти слова, как она одарила меня фантастической улыбкой. Не знаю, как можно по команде изобразить такое. И при всем при том в этой улыбке сквозила какая-то хитрость, которую нельзя запечатлеть аппаратом, работающим со скоростью сто двадцать пять кадров в секунду.