Отель "Раффлз"

И это уже трагедия.

Хотя, если дела пойдут еще хуже, трагедия, возможно, превратится в комедию.

«Ты играла как королева, даже мороз по коже пробегал!» Я постоянно слышу подобные фальшивые комплименты от ассистентов режиссера, и вот еще один… не знаю, как его зовут… подошел ко мне, чтобы снять наручники, в которых я сидела перед камерой… его руки тряслись, он не смел поднять на меня глаз… «Спасибо большое», — ответила я. Если бы он мог перевести мои слова, как у мультяшного Дораэмона, он бы понял, что я на самом деле имела в виду: «Я хочу, чтоб тебя размазало в лепешку, начиная от груди»… вот что я хотела ему сказать.

Вот я выхожу на берег моря, раздвигая толпу поклонников, Кария ждет меня со своей зеркальной камерой, он зажег огонь в железной бочке и теперь мило болтает с местными старухами… почему ему нужно шутить с этими бабами? Почему его смелости никогда не хватает на большее? Хочу, чтобы он относился ко всему, что вне меня, так же, как Гиммлер относился к евреям.

«Что это такое, ты, идиот?!» — закричала я, едва заметив его… но на самом деле я со стоном упала ему на руки, а он удивился: «Что ты пыталась этим сказать, дурочка?» Какой кретин… если бы он был Дирком Богардом, он бы задрал мне юбку и стал бы тискать мне задницу на глазах этих старух, рыбаков и поклонников, что толпились вокруг… я хотела бы, чтоб у него достало сил сделать подобное, да и мне понравилось бы быть такой женщиной.

— Все на нас смотрят, — произнес мой идиот, старый военный фотограф, пока я, повиснув у него на шее, старалась засунуть кончик своего языка ему в ухо.

— А те, кто интересуется чужой личной жизнью, — просто подонки, — отвечала я.

Это выражение я услышала от самого Кария в день нашего знакомства, когда мы пили «Вдову Клико»… я напилась и стала немного развязной.

— …Там я видел столько человеческих тел, превратившихся в бесформенную массу… и теперь, когда я вижу ночные огни Манхэттена, ем эскалоп и салат из артишоков, а рояль наигрывает мелодии моей юности, я не могу понять, где же я нахожусь… видишь ли, я знаю, что человек может в одно мгновение превратиться в застывшее тело только из-за того, что в него попал заостренный кусочек металла… меньше, чем монетка в двадцать пять центов… превратиться в нечто, что нельзя назвать человеком… ну, как сказать… в труп. Труп выражает собой непреложность — он есть, и больше не будет ничего. Так вот и я, если хочу сделать идеальный снимок, я должен быть таким же непреложным; когда я навожу объектив на распростертого ребенка с обожженной спиной, мое сердце должно быть абсолютно спокойным… Когда я вернулся в Японию, ты знаешь, здесь, в журналах или по телевизору можно увидеть репортажи о свадьбах или разводах знаменитых артистов… и я сказал себе: «А, ну да, конечно, если так, то мир гораздо безобразнее и печальнее, чем война». Тебе так не кажется? Конечно, нехорошо говорить такие вещи, но мертвецы на поле боя выглядели куда более живыми, чем все это… в любом случае те, кто увлекается чужой личной жизнью, просто подонки. На войне, по крайней мере, ты это можешь прочувствовать…

Мне нравилось, когда он говорил так, и его профиль казался мне более изысканным, чем все огни ночного Манхэттена.

— …На фронте мы были в безопасности. Конечно, существовал риск получить пулю по ошибке, потому что мы носили ту же форму, что и американские солдаты, но если мы попадали в плен, то могли не опасаться казни. Многие даже специально стремились попасть в плен к вьетконговцам, так как это означало единственную возможность запечатлеть на пленку жизнь вражеских солдат. А вот в Камбодже все было по-другому. Многие фотографы и журналисты были казнены «красными кхмерами»… известен случай с Итинодзе… говорят, его расстреляли в Ангкор-Ват. Я ездил раз в Камбоджу и едва не остался там навечно. Я потерял свой батальон и уже думал, что мне пришел конец… Мы попали в заварушку у самой границы. Неподалеку от района Дананг нас окружили кхмеры. Разрывы минометных снарядов ложились все ближе и ближе, и я понял, что это конец. Корреспондент, потерявший своих, обречен… Но только лишь я подумал об этом, стрельба вдруг прекратилась, словно цепочка окружавших нас врагов неожиданно распалась. Я и сейчас не могу сказать, отчего так вышло… а тогда я не стал долго рассуждать и воспользовался затишьем, чтобы улизнуть. Я хотел выйти из зоны боев, и два дня и две ночи продирался сквозь джунгли. Я не страдал от голода, так как у меня был с собой запас еды, но я совсем потерял самообладание, так как постоянно думал о том, что если я попаду в плен к «красным кхмерам», то меня будут пытать и в конце концов расстреляют. Я думал только об одном: бежать. Говорят, что в таком состоянии забываешь об усталости. Но если ты переходишь некий допустимый предел, то все меняется с точностью до наоборот: мысли еще больше усиливают утомление. Я был вымотан до последнего, готов был сдаться, и тут я вышел на поляну, всю заросшую дикими орхидеями. Их корни свешивались с деревьев, словно лианы. Обычно можно увидеть лишь пару-тройку цветков, но там их было огромное количество — цветы покрывали даже заболоченную землю. Такого я больше никогда не видел… иногда мне кажется, что это был сон, но я очень хорошо помню каждый цветок, помню их цвет и запах.

Когда я встретил тебя, ты мне напомнила эти орхидеи… мне показалось, что ты похожа на одну из них.

Сейчас Кария готовит свой «Никон F501», оснащенный устройством для скоростной съемки… Кошмарный тип… интересно, неужели все мужчины такие? Только что он попросил гримершу припорошить мои волосы снегом… эта девица года на два постарше меня, она молода и у нее такое обыкновенное лицо… однако это не мешает ей благоухать духами «Пуазон»… какие у нее развратные губы! Вот застрекотал мотор, и Кария сразу изменился… куда же делся тот человек, который говорил мне, что я похожа на орхидею? Он сказал мне сесть в тень перевернутой лодки, разжег огонь рядом со мной, чтобы иметь возможность сфотографировать меня в его красноватом свете, а не при искусственном освещении… это ничем не отличается от того провонявшего тухлой рыбой фильма — там тоже режиссер велел зажечь огонь вместо софитов… темное море в Канадзава, фейерверк, опрокинутая лодка, огонь… какая дурацкая смесь… Я знала одну девушку, которая очень любила класть клубничное варенье в суп с лапшой… так вот, даже у нее вкус был лучше, чем у этих… ну почему Кария не хочет сказать мне прямо? Если он спал с этой гримершей, отчего ему не сказать мне об этом… мне стало бы лучше. Он бросил ей: «Эй, убери-ка снег с ее волос». По тону его голоса я сразу же почувствовала, что между ними что-то есть, есть что-то общее у мужчины и женщины, которые вместе вытворяли грязные штуки… эй, убери-ка снег с ее волос!., как естественно это у него вышло! В его голосе не было ничего принудительного, он звучал не грубо, но и не слишком нежно… ясно, что так не обращаются к женщине, с которой ты уже пять или шесть лет, так можно говорить только с той, с кем переспал два-три раза… «Будем более естественными, но ситуация действительно сложная, к тому же связь фотографа и гримерши — это довольно-таки пошлая вещь… как же теперь быть? В любом случае на съемках будем вести себя словно ничего не произошло, словно между нами ничего нет, а главное, надо быть поосторожнее с Моэко, у нее нюх на такие вещи, да-да!»

Но тут-то как раз и ошибочка вышла!

Никто не может меня обмануть.

Я даже могу представить, как они были вместе, Кария и эта тщедушная гримерша… должно быть, она окончила какой-нибудь ничтожный провинциальный университет, пару раз переспала с девушками… они даже не погасили свет и сразу сплелись в какой-нибудь отвратительной позе… от такого соития рождается иллюзия близости между мужчиной и женщиной, видимость какого-то странного отношения, где другого воспринимаешь только поверхностью кожи, и чтобы говорить как и раньше, он должен вспомнить ее белый зад вплоть до мельчайших деталей.

— Моэко, улыбнись, — говорит Кария.

Я тотчас же изображаю такую улыбку, что старики, поклонники и местные рыбаки, что окружают нас, одновременно испускают вздох и замолкают. Улыбка моя царит над простором зимнего Японского моря, это вышло у меня на удивление легко.