Страница 42 из 163
Сервантес был непродажным, поэтому его отвели в сторону, а потом вместе с тремя другими пленниками — в тюрьму. Он вступил в большое сводчатое и полутемное помещение, в котором пахло сыростью и гнилью. Так как за него надеялись получить большой выкуп, его содержали строго-в цепях и с большим кольцом на шее, чтобы усилить в нем стремление к свободе и сделать его более сговорчивым при обсуждении размера выкупа. Повествуя о жестокости Гасан-паши, турецкого наместника в Алжире, Сервантес вспоминал в „Дон Кихоте“:
Каждый день он кого-нибудь вешал, других сажал на кол, третьим отрезал уши, и все по самому ничтожному поводу, а то и вовсе без повода… Единственно, с кем он хорошо обходился, это с одним испанским солдатом, неким Сааведра, — тот проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы вырваться на свободу… Однако ж хозяин мой ни разу сам его не ударил, не приказал избивать его и не сказал ему худого слова, а между тем мы боялись, что нашего товарища за самую невинную проделку посадят на кол.
Сервантесу даже разрешили развлекаться в Алжире, и он мог целыми днями бродить по городу, позванивая цепью на ноге и разглядывая окружающее. Через неделю он уже освоился со всеми закоулками города, а потом нашелся для него и заработок. Стольким невольникам нужно было отправить на родину письма с просьбой о выкупе, а писать умели немногие. Существовали, правда, специальные писцы, но они плохо владели даром слова, письма у них получались холодные и сухие, к тому же за свои услуги они брали дорого. Сервантес же требовал от просителей, чтобы они рассказали ему о тех родственниках и далеких друзьях, кому отправлялись письма. Его обступали судьбы многих людей, и потому под быстрым пером каждое их слово, каждая жалоба оживали. Он писал к андалузским крестьянам, рыбакам с Майорки, итальянским горожанам, богатым покровителям в канцелярии и монастыри…
Сервантес был суров к себе, но мучительно чувствовал чужие страдания. А кругом творились ужасные вещи, людей ежедневно сжигали на кострах, колесовали, вешали, четвертовали, раздирали на части, привязывая к лошадям. За несколько украденных грошей голодным и нищим людям отрубали руку. Казни, увечья, пытки были для алжирского дея повседневной забавой, вопли замученных — привычными звуками вроде ослиных криков или позвякивания колокольчиков водоносов. Стоило лишь пройти в полдень мимо Дженины, где обитал турецкий наместник, и можно было увидеть нагих, распростертых „преступников“. Двое стражников держали наказываемого за ноги и за шею, двое других размеренно били его тяжелыми палками, выкрикивая число ударов… Сам Сервантес ничего не делал для своего выкупа, да и кто бы мог его выкупить? Брат Родриго, попавший в дом к врачу-еврею, с каждым отплывавшим за море кораблем отправлял письма о несчастьях Мигеля. Родители и сестры Сервантеса продали все, что только можно было продать, и старательно копили деньги. Одна из сестер, монахиня, не щадя сил, обслуживала настоятельницу монастыря; другая отказалась от покупки новых платьев и украшений и старательно копила реалы, которые ей дарили кавалеры. Родственники Сервантеса подавали петиции, целыми днями просиживали в королевской канцелярии; они питались практически только луком и хлебом, но суммы, набиравшиеся с таким трудом, были очень ничтожными, а требовалось 2000 дукатов.
И тогда Сервантес решил бежать, что уже само по себе было величайшим преступлением. „Товар хочет быть свободным“? В этих случаях жадность и жестокость объединялись, и зверски каралась даже сама попытка побега. Стенные крючья за воротами тюрем были постоянно „украшены“ головами христиан, и у алжирских коршунов всегда была сытая трапеза.
Первая попытка побега закончилась для Сервантеса и его товарищей неудачно, так как нанятый проводник покинул беглецов уже через несколько дней. Им пришлось возвратиться в Алжир, где они поплатились за свою дерзостную попытку новыми цепями и карцером. Не увенчалась успехом и вторая попытка побега, и Сервантеса по приказу Гасана-паши доставили к нему во дворец. Ожидая мучительной казни, Сервантес взял всю вину за организацию побега на себя, но жестокий Гасан-паша распорядился посадить пленника в дворцовую тюрьму, заковать в цепи и держать в полном одиночестве. Но и после второй неудачи Сервантес не пал духом.
Из тюрьмы он вышел через семь месяцев, и жизнь его в последующие годы была весьма своеобразной. Достойный смерти в глазах алжирских правителей, Сервантес тем не менее оставался жить, и даже ни один волосок не упал с его головы. Он по-прежнему жил в тюрьме, но мог подолгу пропадать и ночевать где угодно, хоть под звездами, так что при возвращении стража встречала его как докучливого знакомца. Его знали в городе все, и о нем говорили многое: например, что ужасный Гасан-паша питал к нему мрачную привязанность и потому щадил его. И это было до того удивительно, что многие шептали о колдовстве.
В марте 1578 года Сервантес попытался отправить письмо Мартину де Кордова, коменданту Орана, с просьбой прислать людей и средства для организации нового побега группы невольников.
Мавра, отправившегося с этим письмом, задержала алжирская пограничная стража, а письмо передали Гасану-паше. Тот приказал забить гонца до смерти, а Сервантесу дать 2000 ударов палками. Однако наказание это не было приведено в исполнение, благодаря заступничеству „третьих лиц“.
В сентябре 1579 года у него был готов новый план: в осуществлении его должны были принять участие два валенсийских купца, проживавших в Алжире. Они согласились приобрести фелюгу, на которой в Испанию собирались отплыть 69 пленников во главе с Сервантесом и неким лиценциатом Хироном. Но от доминиканского монаха Хуана Бланко де Паса о плане узнал Гасан-паша, и Сервантес скрылся в доме испанца Диего Кастельяно. Через уличных глашатаев было объявлено о его розыске. Не желая, чтобы пострадали другие участники заговора, Сервантес сам явился во дворец наместника. Допрошенный с веревкой на шее и со связанными руками, он отказался назвать имена своих товарищей, кроме четырех, которые были уже в безопасности. Сервантеса снова заключили в дворцовую тюрьму, заковав в цепи. Он был прикован у самого входа в большой двор, но длинная тонкая цепь давала ему возможность прохаживаться: эта цепь была специально изготовлена для Сервантеса, и была она серебряной.
Многие исследователи жизни и творчества Сервантеса пытались разгадать причину хорошего отношения Гасана-паши к своему узнику. Что скрывалось за ним? Может быть, правитель Алжира видел в Сервантесе своего рода талисман? Слуга передавал слова, которые однажды вырвались у паши за столом: „Не погибнет город Алжир, корабли его, рабы и добро, пока будет во дворце однорукий“. Гасан-паша держал при себе Сервантеса как держат благородного неукротимого зверя. „Мой знаменитый леопард“, — говорил он гостям, подводя их к нише, где сидел и писал Сервантес, потому что паша разрешил ему заниматься всем, чем тот захочет. Кроме того, его два раза в день спускали с цепи и позволяли вдоволь плескаться в одном из колодцев. Через каждые две недели приходил цирюльник и подстригал „леопарду“ бороду.
А Сервантес сидел в своей нише, и перед глазами его проходила вся жизнь Дженины. Он изучал пестрые церемониалы разбойничьего двора, затейливое смешение западного с восточным, видел суд и расправу, видел, как людей обезглавливали, вешали, сажали на кол, а потом отмывали кровь с каменных плит, по которым в вечерней прохладе прогуливался паша. Узник знал о таких делах государства, о которых, пожалуй, не знал никто.
Но наступил день, когда Сервантеса выкупили за 500 эскудо. И вот он свободен! Однако, прежде чем отплыть на родину, ему пришлось „оправдываться“, ведь выкупленный доминиканский монах Хуан Бланко де Пас, опасаясь разоблачения своего предательства, стал писать на Сервантеса ядовитые доносы. Он приписывал ему осмеяние христианской веры, приверженность к исламу, продажность, развращенность и всякие беспутства… И вместо того, чтобы радостно устремиться на родину, Сервантесу пришлось еще много недель топтать знакомые мостовые, вымаливать свидетельские показания, обстоятельно доказывать свое смирение: что он — не еретик, не тайный мусульманин, не лжец, не развратник, а верный и добронравный сын католической церкви.