Киоко

— Можно с тобой поговорить?

Это я ее спросил. Мы в первый раз остались с ней наедине.

— Конечно. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо. Ты говоришь по-испански?

— Ни слова не знаю, к сожалению.

У нее приятный голос. Впервые я могу рассмотреть ее с близкого расстояния и замечаю, что у нее правильные черты лица. Разговаривая с ней, чувствую стыд за свое уродство.

— Как, говоришь, тебя зовут?

— Киоко.

— Ки, Ки…

— КИ-О-КО.

Произнося по слогам свое имя, девушка пристально на меня посмотрела. Похоже, она меня знает, должно быть, путает с кем-то.

— Я больше не владею своим языком, как мне хочется, вот, посмотри-ка.

Я высунул язык. Мне было стыдно, но раз уж нам предстоит вместе ехать до Майами, лучше, чтобы она знала, с кем имеет дело. Мой язык покрыт местами чем-то вроде белой плесени. Эти участки лишены чувствительности. Когда я говорю, это доставляет мне очень неприятные ощущения. Мне трудно выговорить «Киоко». Когда я любой ценой пытаюсь произнести слова, которые мне трудно даются, я начинаю нервничать. С начала моего заболевания я со страшной скоростью терял разные способности, но более всего пострадали внимание, способность концентрироваться и терпение; они упали до нуля.

— Посмотри, у меня на языке белые пятна в виде карты, они мешают мне говорить. —

Я задумываюсь, не могу ли я называть девушку другим именем. Без сомнения, это очень невежливо с моей стороны. Если она рассердится, я почувствую себя совсем беспомощным.

— Э, если можно, я хотел бы… Нет, это невозможно, это будет невежливо.

— Что?

— Да нет, ничего.

— Ну скажи.

— Э, я не знал, что японцы такие любезные.

— Ты это хотел сказать?

— Нет, послушай, можно называть тебя Еленой?

— Еленой?!

Она слегка повысила голос, я вздрогнул.

— Извини, забудь, что я сказал, нет, я слишком невежлив! Ты везешь меня в Майами, а я выгляжу таким грубияном, извини, забудь.

Говоря это, я смотрел на нее умоляюще. Я и правда думал, что это грубо с моей стороны, но все равно хотел бы называть ее Еленой. Приказать я не мог, а кубинцы, когда не могут приказывать, умоляют. Кубинец всегда или приказывает, или умоляет, но никогда не отступается.

— Почему именно Еленой?

— Наша семья приехал сюда с Кубы, когда мне было пять лет. В Майами мне не удавалось ни с кем подружиться, я все время был один. Елена оказалась единственной, кто хорошо ко мне относился, ты смотрела фильм про Форреста Гампа?

— Елена была как Дженни?

— Да, это была моя Дженни. Я теряю память, но вот забавно: я очень хорошо помню свое детство, а все остальное — расплывчато, как в старом фильме; но я отчетливо вижу лицо Елены. Я помню его как очень яркое изображение в цвете, я вижу ее во сне, странно, но в своих снах я такой, какой я сейчас, а она все еще ребенок. Это была очень милая девочка, и она хорошо танцевала, она лучше всех в нашей школе танцевала ча-ча-ча.

Я продолжал в том же жалобном тоне.

— Хорошо, можешь называть меня Еленой.

Когда она согласилась, я был счастлив, я почувствовал себя так хорошо, что у меня хватило сил лечь без посторонней помощи. Я вытянулся на лежанке и закрыл глаза, шепча

«Елена, Елена», вместо того чтобы считать «100, 93, 86, 79…».

Мы остановились на площадке для отдыха. Накрапывал мелкий холодный дождик.

Елена подождала с зонтом, когда я выйду из туалета. Я беспокоился, что она может уйти, не дождавшись меня, но нет, она была на месте со своим зонтом. С площадки, расположенной на небольшом холме, открывался приятный вид на стелющуюся влажной лентой дорогу и ряды аккуратных домов Нью-Джерси, окутанных туманом дождя. Я бываю счастлив, когда вижу что-то красивое. Я как раз думал о том, как хорошо было бы все время оставаться в таком состоянии, когда боль грубо атаковала мою спину, словно хотела посмеяться надо мной. Я схватил Елену за руку. Боль настолько лишает меня сил, что это приводит в бешенство.

Человеческое тело полно всяких проводов. Кровеносные сосуды, например, или нервы. Боль, словно секатором, обрезает эти провода.

Клак, клак, клак.

Тело забывает свою ярость, сдается, начинает цепенеть, отмирать участками.

— Извини, Елена.

— Все нормально.

— СПИД не передается через прикосновение, ты знаешь?

— Я знаю об этом.

— Хм, все знают, но ни у кого нет желания до меня дотронуться.

— Ты очень страдаешь?

— Бывает хуже. Мы с Серхио назвали разные по силе приступы боли именами боксеров, самый сильный — это Майк Тайсон.

— А самый слабый?

— Микки Рурк.

Она засмеялась, и мне показалось, что ее веселый смех частично растопил боль, металлом вонзившуюся мне в спину.

100, 93, 86, 79, 72, 65, 100, 93, 86… Временами боль просыпается, как молния или шторм, а потом стихает. Трудно не думать, когда она вернется. Потому что именно боль держит меня. Она не распространяется на все тело. Атакует местами, от плеч до талии. Это не похоже на нож или скальпель. Больше напоминает стержень шариковой ручки, который втыкают изнутри и медленно двигают справа налево и спереди назад, пока головка стержня не сломается и не застрянет в моем теле. Если демон, который меня так мучает, находится внутри, его можно принять за ребенка, из-за его по-детски неловких движений. Именно поэтому я не могу долго переносить эту боль. Я не считаю ее своей внутренней, но и не могу сказать, что она нападает извне. Что-то изощренное разрушает мое тело, что-то такое, что невозможно перенести, просто сжав зубы. Слезы невольно фонтаном бьют из моих глаз, слизь и слюни текут из носа и рта, я плачу, как ребенок, и ничего не могу с этим поделать. При этом мне кажется, что меня окружает толпа людей, которые насмехаются и издеваются надо мной.

Елена продолжала вести машину, она приоткрыла окно. Дождь прекратился, как только мы покинули Нью-Джерси, солнце проглянуло сквозь тучи. Ветерок, проникающий через приоткрытое окошко, доносил до меня легкий запах Елены. Это не был запах туалетной воды, но легкое благоуханье от макияжа, мыла и утреннего шампуня.

Мне казалось, что этот чистый и мягкий аромат защищает меня. Эта мысль немного освободила меня от страха новых страданий и чувства беспомощности, от ощущения, что я — объект всеобщих насмешек.

100, 93, 86… 100, 93, 86… 100, 93, 86… В конце концов я уснул, считая. Ужасно беспокойным сном, но даже так я уже давно не засыпал днем. В последние месяцы в лечебнице мне никак не удавалась сиеста. Возможно, мягкое покачивание микроавтобуса усыпило меня.

Когда я увидел огромное панно с изображением лежащей женщины с сигаретой в зубах, извещавшее, что мы в Вирджинии, меня охватил ледяной озноб. Я совсем перестал чувствовать свои ноги и руки, и мое сердце словно превратилось в камень. Неприятно пахнущий холодный пот покатился с висков, по груди и низу живота.

— Елена, Елена, мне очень плохо!

— Понятно, — сказала Елена, — сейчас остановимся, я поищу гостиницу.

Солнце клонилось к западу, Елена то и дело подносила к губам бутылку с минеральной водой. Она тоже устала.

Вирджиния-Бич. Гряда гостиниц на берегу моря.

Нам отказали в трех. Если бы даже у нас был забронирован номер, они все равно не пустили бы нас переночевать. Нам объяснили, что таковы правила.

«Добро пожаловать на Вирджиния-Бич, всемирный курорт».

Портье распахивает перед Еленой дверь и расплывается в улыбке.

— Мой друг серьезно болен, ему нужно помочь выйти из машины, — говорит Елена бесцветным голосом.

— Никаких проблем, мисс, не беспокойтесь. Вы в Вирджинии, в краю улыбок и друзей.

Портье раскатисто хохочет наигранным смехом, от которого дрожат пальмовые ветви.

Елена подгоняет машину ближе ко входу. Портье и грум отодвигают заднюю дверцу микроавтобуса и одновременно бормочут: