Прощеное воскресение

— В подкидного дурака играем, — спокойно отвечал Павел, — Нюся меня уже два раза обставила.

— А часы почему не бьют?

— Я бой отключил, чтобы они тебя не будили.

Фунтик встал и, застенчиво отводя глаза, завилял хвостом с белой кисточкой на конце.

— Привет, предатель! — засмеялась, глядя на него, Мария. — А вы, картежники, готовьте завтрак и сварите хороший кофе!

— Будет сделано, мадам! — козырнул Павел, а тетя Нюся, загадочно улыбаясь, пошла с червовой десятки.

Невольно заглянув в их карты, Мария отметила, что на руках у Павла дама треф и дама бубен, — это ее успокоило окончательно. «Трефовая — тетя Даша, а бубновая — я, когда-то в ранней молодости я ведь была светло-русая».

XXV

Не зря в разговоре с тетей Нюсей Мария сказала: «Мы, считай, ровесницы, — тебе пятьдесят семь, мне сорок три. У нас с тобой всего четырнадцать лет разницы. Как у меня с моей младшей сестренкой Сашенькой. Сейчас ей двадцать девять — взрослая женщина. Так что мы и с тобой, и с ней, считай, бились, бились — поравнялись. Вот так она, жизнь, летит и сметает всех в одну кучу, меняет все наши ранние представления, в том числе и о возрасте. Хотя в душе нам всем по шестнадцать».

Не случайно она сказала так тете Нюсе. Не случайно запало ей в душу сообщение Франс Пресс о землетрясении в неведомом ей Ашхабаде. Все не зря в этой жизни, все переплетается и скручивается самым причудливым образом. Сказав походя о том, что «бились, бились — поравнялись», Мария Александровна даже и вообразить себе не могла, насколько попала в точку. Волею Творца и игрой судьбы линии жизни сестер Марии и Александры в октябре 1948 года вдруг феерически сблизились. Преодолев тысячи километров пространства, заселенного миллионами незнакомых им людей, сестры вдруг оказались на одной черте, в абсолютно зеркальной ситуации. В один и тот же день и старшая и младшая вдруг встретили своих любимых, казалось, навсегда канувших в Лету. Хотя Париж и Ашхабад отделяли не только тысячи километров, но и разные уклады жизни по обе стороны железного занавеса, несмотря ни на что существо события, происшедшего в жизни давным-давно разлученных сестер, было одно и то же. Не зря ведь написал Пушкин: «Бывают странные сближения».

Разница во времени между Парижем и Ашхабадом всего три часа. Так что, когда 10 октября в половине одиннадцатого утра по среднеевропейскому времени Мария Александровна вернулась на кухню к завтраку, в Ашхабаде была половина второго дня и команда хирурга Папикова так же, как Мария на кухню своего особняка в Париже, вошла под брезентовый навес сделанной специально для них столовой в палаточном городке под Ашхабадом, правда, не к завтраку, а к армейскому обеду.

На завтрак в Париже были большие чашки кофе со сливками и свежие круассаны с душистым нормандским сливочным маслом и абрикосовым джемом; а на обед в Ашхабаде — украинский борщ со злым красным перцем по желанию, жаренная на углях баранина и холодная московская водка в запотевшей бутылке.

— А как это водочку умудрились охладить? — спросил любознательный генерал Папиков подававшего на стол черноусого повара в круглых очках в металлической оправе и белом накрахмаленном колпаке — в знак особого уважения к знаменитому московскому хирургу, которого помнили в армии еще со времен войны, повар накрывал на стол лично.

— Тю, товарищ генерал, так мы еще вчера подвальчик вырыли и заховали продукты. А водочку ваш генерал дал, аж два ящика — хозяйственный.

— А-а, наш Ираклий! Конечно, он очень хозяйственный, — просиял Александр Суренович. — Разливайте на правах виночерпия, — обратился он к Адаму и тут же продолжил разговор с немолодым поваром: — А вы сверхсрочник?

— Та ни. Нас ще с Праги сюды киданули. Три года ждали, когда домой, дни ребята считали. Полгарнизона не дождались. А меня Бог спас. Я в ночь, в третьем часу, вышел с казармы на кухню наряд проверить. Кухня у нас была в отдельной пристройке. С казармы по двору шел. Шел себе, зевал, тишина мертвая, и тут как долбанет, я на ногах еле устоял. Ну и пыль, гам, крик, ужасти! Наших ребят в казарме больше половины попридавило насмерть, многие всю войну прошли из боя в бой, а тут в родной казарме…

— Да, светлая им память, — поднимая граненую стопку, сказал Папиков.

— Спасибо, товарищ генерал, — отвел в сторону сморщившееся как от боли лицо повар и повернулся спиной к поминающим, чтобы снять очки. Вытер глаза тыльной стороной ладони и пошел к кухне присмотреть за бараниной.

— Знатный борщ! — похвалила жена Папикова Наталья.

В знак согласия ее реплику поддержали молчанием и усердным постукиванием ложек по металлическим мискам.

— Долго мы здесь будем? — спросила Папикова Александра, для которой этот вопрос был совсем не праздный, за ним стояли у нее многие соображения. Она еще ни с кем не поделилась этими соображениями, но они требовали своего разрешения, они тяжело нависали над ее душой.

— Трудно сказать, Саша, — отвечал Папиков, глядя при этом на Адама, деликатно и бесшумно доедающего борщ из еще обжигающей миски. — Трудно сказать. По существу, еще дней десять — и мы будем здесь не нужны. Но, как решит Верховное командование, этого не знает пока и наш Иван Иванович.

Жара начала спадать, но температура воздуха еще держалась градусах на двадцати пяти, в общем, было вполне комфортно. Помимо бригады Папикова в палаточном городке работало еще шесть операционных бригад, но они столовались отдельно от знаменитого московского хирурга, метрах в пятидесяти от их навеса, хотя и с одной кухни и одними и теми же блюдами, правда, вместо московской водки им полагался медицинский спирт. Здесь же при палаточном городке действовал и хорошо оснащенный и экипированный лазарет для послеоперационной реабилитации, которая длилась обычно до тех пор, как только прооперированный признавался способным для транспортировки, тогда его перевозили в какой-нибудь из больших стационарных госпиталей Советского Союза, от Ташкента и до Москвы, согласно решению Военно-врачебной комиссии.

Небо над палаточным городком стояло высокое, безоблачное, и ровный солнечный свет заливал округу на многие доступные взору километры. Далеко на юге в лиловой дымке вырисовывались на горизонте предгорья Капетдага — там оно и зародилось, это землетрясение, унесшее десятки тысяч жизней и искалечившее попутно еще десятки тысяч судеб. Порядок в городке был образцовый. Трудолюбиво и монотонно гудели дизели, все шло своим ходом. На окраине палаточного городка даже начала работать прачечная.

Метрах в тридцати от обедающей команды Папикова прошли два санитара с тяжелыми, горкой груженными носилками, прикрытыми серой клеенкой, и за ними третий санитар с двумя лопатами и кайлом.

— Акимочкин! — крикнул вслед санитарам старшина из лазаретной команды. — Акимочкин, зарывайте без халтуры, не меньше, чем на полтора метра. Проверю!

Несшие тяжелые носилки санитары враз мотнули головами: дескать, согласны, поняли.

Александре, проследившей за этой сценкой, не надо было ничего объяснять, она знала, в чем дело. А дело было в том, что санитары несли хоронить ампутированные конечности, а говоря по-людски, руки-ноги, еще недавно бывшие частью молодых людей, которые три дня назад и предположить не могли, что останутся калеками на всю жизнь.

Выпили под баранину, такую вкусную, что под нее было бы грех не выпить.

— А вы по какой статье? — пытливо взглянув на Адама, спросил Папиков.

— По пятьдесят восьмой.

— Тогда налейте еще по рюмке, хороша баранина! — Папиков подождал, пока Адам налил, поднял стопку. — Будем живы, здоровы и благополучны!

Папиков и Адам выпили по полной стопке, а женщинам досталось по половинке.

— Значит, политический, — усмехнулся Папиков. — Я тоже по ней сидел. Как война началась — выпустили.

Адам взглянул на Папикова с явным удивлением.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил его Папиков.

— Ничего, — отвечал Адам, — просто не ожидал, что и вы…