Слава на двоих

«Русская лошадь побила на несколько корпусов Тома Рольфа — американского трехлетка, победителя приза «Прикнесс». А вот что было оказано в английской газете «Дейли телеграф»: «Ни одна из наших лошадей, на кото­рых мы возлагали надежды — Онцидиум и Содерини, не сыграла никакой роли на финише... Русский Анилин был пятым, показав себя очень хорошо...»

Таково было мировое общественное мнение, но сам Анилин его, конечно, не разделял: первое место—это да, это он всегда чувствовал, а все остальные, пятое или второе безразлично,— это уж поражение. От Парижа у него осталось самое неприятное впечатление, и его не из­менили и два последующих визита.

Анилин оказался здесь через год проездом из Нью-Йорка в Берлин и дальше в Москву: пересаживался на другой самолет. И было все неладно, плохо.

Началось все еще в Америке: вдруг выяснилось, что в самолете не хватает места для Насибова и он должен до­гонять другим рейсом — и так-то тошно в самолете, а тут еще в одиночку.

В Париже достался самолет какой-то дырявый, со щелями, и в нем была такая дуроверть, что не мудрено было подхватить двухстороннюю пневмонию. Николай пытался своим телом заслонить Анилина от сквозняка, но куда там — Насибов хоть и не маленького роста, но тонкий, Анилин громадина по сравнению с ним. Потом добавок выяснилось, что погода нелетная, заставили вылезать под холодный дождь.

Когда дали наконец взлет — опять беда: лопнул пропеллер. Пока его меняли, пришлось стоять среди вонючих бензиновых баков.

Починили самолет — опять разверзлись небесные хляби, еще часа два дрогли. Уж на что не любит Анилин самолет, а и то облегченно вздохнул, когда оторвались от взлетной полосы в аэропорту Орли.

Через год судьба в третий раз занесла в этот, как все толкуют, красивейший город на земном шаре (а сами па­рижане всерьез уверяют, что это даже и «не город, а це­лый мир»).

В Кёльне погрузились в автофургон: в одном отсеке Анилин, во втором Насибов и его новый помощник Ку­лик. Доехали до франко-немецкой границы, выяснилось, что надо пробираться через Бельгию, делать большой крюк. Но для этого нужно предварительно заполучить визу, а значит, возвращаться в Кёльн — восемьдесят пять километров конец.

Немец-шофер посоветовал обратиться в консульство. Совет был дельный, но пока хлопотали визу для проезда по бельгийской территории, пока тряслись кружными до­рогами, Анилин захворал — насморк страшенный и тем­пература тридцать девять и пять десятых градуса. Нача­ли делать уколы пенициллина, всякие растирки, давать па­хучие и горькие лекарства.

В Париж приехали ночью. И опять дождище — мож­но подумать, что здесь небо дырявое. На улицах пустын­но и темно, даже окна жилых домов не светятся, наглухо закупоренные железными ставнями. Правда то хорошо, что легко тут время узнавать, часы висят везде, куда ни посмотри, — на ратушах, на храмах, станциях вокзалов и метро, на особых колоннах и столбах. Николай ездил раньше в Лонгшамп либо на электричке от вокзала Сен-Лазар, либо на пароходе от пристани у Тюильри, а шос­сейной дороги не знал. Шофер сначала храбрился, уве­ренно машину вел, но потом стал все чаще на тормоза нажимать, озираясь по сторонам. Наконец вовсе остано­вился на одной из окраинных улиц, даже мотор заглу­шил. Вылез из кабины, Николая позвал. Оба спрятались под большими, как лопухи, листьями пятнистых платано­вых деревьев. Шофер показывает руками и смеется. Ока­зывается, слева — кладбище, а справа, через дорогу ка­бачок под названием «Лучше здесь, чем напротив».

Шофер перевел эти слова с французского на немец­кий, Николай тоже стал смеяться и сказал:

— На это французы мастаки. У них тут есть футболь­ный клуб, объединяющий работников всяких похоронных организаций — кладбищ, мастерских, в которых гробы, кресты, венки и прочие нерадостные вещи изготавливают. Так команда этого клуба называется «Спи спокойно!».

Оба опять принялись гоготать, их еще и Кулик под­держал. Анилин слушал осуждающе: ведь ужаснейшее положение, а они веселятся! Правда, шофер сразу же и посерьезнел, произнес озабоченно:

— Может, и верно сказал ваш великий Достоевский, что Париж — единственный город, где можно быть не­счастным и не страдать, однако что-то все же надо пред­принимать... А то недолго и до страданий, особенно крэку вашему. Куда, в какую сторону подадимся? Я только то знаю, что нумерация домов всех улиц здесь начинается от Сены либо по ее течению...

Загорелое, жесткое лицо Николая оставалось беспеч­ным, даже веселым. С интересом выслушав шофера и убедившись, что никакой полезной информации от него не получить, он решил:

— Сейчас я сбегаю — такси найму.

Это Насибов здорово придумал: легковушка пошла впереди, дорогу показывает — фургон следом. Куда ни посмотришь — улицы да мосты, перекрестки да росста­ни, насилу доплелись до ипподрома.

Лонгшамп — значит в переводе на русский язык «длинное поле». И верно — страх как длинное: почти на три километра протянулось между Булонским лесом и берегом Сены. Вдоль всей скаковой дорожки по эллипти­ческому, приплющенному кругу тянутся белые чистень­кие конюшни. Все их ославили в ту знобкую промозглую сутемь, отыскивая свое место, а когда нашли, то выясни­ли, что зря старались: Анилина надо сначала лечить. По­ставили его, кашляющего и хлюпающего, в лазарет, где нестерпимо воняло карболкой, гашеной известью, еще чем-то нехорошим.

Угрюмый коновал стал по нескольку раз на дню раздирать до боли губы — велел язык показывать, загонял под кожу иголки, совал в рот всякую пакость, лекарства заставляли принимать в лошадиных дозах.

И выступать здесь опять было делом зряшным — мало того что снова свое имя опозорил, еще чуть ногу в выбоине не сломал. Он скакал в своей жизни двадцать семь раз и только три раза оставался без призового места; сначала в двухлетнем возрасте в Будапеште, когда был без Насибова и в большом беспорядке, а еще дважды как раз вот на Лонгшампском иппод­роме... Нет, нет, что ни говорите — скверный го­родишко этот ваш хваленый Париж; не чаял Ани­лин, как и выбраться из него.

Если бы ему было вдомек, то смог бы он утешиться вот каким фактом: французы, рекламируя скачку на приз Триумфальной арки, и по сей день особо подчеркивают, что за него в разные годы (а он существует с 1920 года) боролись феноменальные лошади, и следует их перечис­ление — Рибо, Рибокко, Си Берд, Анилин, Баллимос, Реляйнес, Сер Айвор, Ортелло. Ну что же: ради того, что­бы попасть в такой поминальник, не обидно и горе помы­кать. Хотя как сказать: и без Триумфальной арки имя Анилина было бы в самом ярком созвездии мировых ска­кунов.

ГЛАВА Х

Через две недели после скачки на Лонгшампском ип­подроме Анилину предстоял старт в Кёльне.

Как часто с ним случалось, в поездке он ничего не ел, опять рассопливился и расчихался. Здесь надо огово­риться, в скобках, что повышенная чувствительность Ани­лина ко всем изменениям в пище, в условиях содержания, в погоде не были свойственны ему лишь — это особен­ность всех чистокровных верховых, да и вообще — всех лошадей. Это ведь только говорится так — «лошадиное здоровье»: этими словами лишь сила и выносливость подчеркиваются, но не стойкость перед суровостью жиз­ненных обстоятельств. Или вот говорят еще любители спиртного — «лошадиная доза». И это лишь фраза: орга­низм самого сильного жеребца не справится даже с по­ловиной того алкоголя, что принимают внутрь иные «тотошники» за один скаковой день. И плакат о вреде ку­рения лишь для несведущих выглядит убедительно: де, капля никотина даже лошадь убивает! Но того в плакате не предусматривается, что для любой лошади смертель­ной является доза яда, в семь раз меньшая, чем для че­ловека, или что лошадь может погибнуть от разряда электрического тока, силу которого человек пальцами рук даже и не почувствует. К изменениям температуры лошади привычны, способны переносить и лютую стужу, и африканскую жару, но вот сквозняки—нож острый для них. Потому-то тогда, при переезде из Парижа в Кёльн Анилин занемог — железнодорожный вагон хоть и утеп­ленным был, но на ходу поезда продувался насквозь. Насибов тогда сильно переживал: поставил Анилину термо­метр — жар, чуть не под сорок градусов, уж не воспале­ние ли легких?!