Посылка

— Портрет? — спросил я.

Он промолчал, отпил с нарочитым спокойствием кофе.

Я сказал:

— Сол, я, кажется, с тобой разговариваю.

В его темных глазах мелькнула холодная насмешка. Означавшая: «Разговариваешь, ну и что?»

Вслух он ничего не сказал. Непонятная натянутость между нами росла. Желая сгладить ее, я отставил чашку и поинтересовался:

— Ты хорошо спал сегодня?

И увидел — не заметить этого было просто невозможно,— как насмешка в его взгляде мгновенно сменилась подозрительностью.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я задал странный вопрос?

Он снова не ответил. Вытер губы салфеткой, отодвинул кресло, собираясь встать.

— Извини,— пробормотал себе под нос, скорее по привычке, чем из вежливости, как я понял.

— Что с тобой творится сегодня? — спросил я с искренним беспокойством.

Сол с невозмутимым видом поднялся на ноги.

— Ничего,— ответил он.— Тебе кажется.

Я был совершенно озадачен этой внезапной переменой в нем, не видя никаких причин, которые могли бы ее вызвать. И, когда он суетливо зашагал к выходу, с недоумением уставился ему вслед.

Свернув налево, он скрылся в арке. Я услышал его быстрые шаги на лестнице, ведущей вверх. Но долго еще сидел, не шевелясь, глядя на арку, за которой он исчез.

Потом я повернулся к портрету.

В изображенной на нем женщине ничего необычного как будто не было. Я тщательно изучил стройные плечи, тонкую белую шею, круглый подбородок, пухлые губы, слегка вздернутый нос, зеленые глаза. И покачал головой. Портрет как портрет. Никакого особенного впечатления на разумного человека он произвести не мог. Что же так привлекло в нем Сола?

Кофе я не допил. Отодвинул кресло, встал и тоже поднялся наверх. Подошел к комнате брата, толкнул дверь и на мгновение оцепенел. Сол от меня заперся. Поняв это, я утратил самообладание окончательно. И, развернувшись, поспешил к себе.

В спальне я просидел почти весь день, пытаясь время от времени отвлечься чтением и прислушиваясь, не раздадутся ли в коридоре шаги брата. Я силился понять, что произошло, чем объяснить эту странную перемену в его отношении ко мне.

Но все, что я был в состоянии предположить — у него разболелась голова, он не выспался,— убедительным не казалось. Не объясняло его беспокойства, насмешливых взглядов, которые он на меня бросал, и явного нежелания разговаривать со мной хотя бы вежливо.

Потом — должен подчеркнуть, что произошло это вопреки моему желанию,— мне вдруг подумалось, что объяснением могут служить иные, не обычные причины. На миг я даже поддался искушению поверить в ходившие о доме слухи. Мы с братом не стали обсуждать загадочное прикосновение, которое он ощутил накануне. Но почему? Потому что сочли его игрой воображения? Или, наоборот, знали точно, что оно таковой не было?

Я вышел в коридор, постоял там немного с закрытыми глазами, прислушиваясь, словно надеялся уловить некий потусторонний звук и определить его источник. Но ничего, кроме звенящей тишины, не услышал.

Так прошел день, показавшийся мне в моем одиночестве бесконечным. С братом мы встретились только за ужином. Сол по-прежнему был неразговорчив и от всех предложений сыграть в карты или в шахматы отказался наотрез.

Поужинав, он сразу вернулся к себе. Я вымыл посуду и вскоре тоже отправился спать.

И то, что произошло прошлой ночью, повторилось.

Наутро, лежа в постели, я вновь гадал, сон это был или не сон. Наяву для того, чтобы с такой силой сотрясти дом, потребовалась бы целая сотня грузовиков. Свет под моей дверью казался слишком ярким для свечи, к тому же был голубым. Еще я отчетливо слышал в коридоре чьи-то шаги. Должно быть, все-таки сон...

Уверенности в этом, однако, у меня не было.

IV

Я опять проснулся в половине десятого. Торопливо оделся, немало раздраженный тем, что все эти загадки заставили меня нарушить рабочий распорядок, умылся и вышел в коридор, горя желанием поскорее заняться делом.

По привычке глянув в сторону второй спальни, я заметил, что дверь в нее приоткрыта. Сол, видимо, поднялся раньше и уже работал в солярии. Заходить к нему в комнату я не стал, а поспешил в кухню, готовить себе завтрак. И, когда вошел туда, обнаружил все в том же порядке, в каком оставил накануне.

Наскоро поев, я отправился наверх и все-таки заглянул к Солу.

И несколько удивился, увидев его в постели. Вернее, на голом матрасе, потому что простыни и одеяло, сбитые словно в приступе ярости на сторону, свисали с края кровати на пол.

Сол, в одних пижамных штанах, еще крепко спал, весь мокрый от пота.

Я нагнулся, тряхнул его за плечо, но он только сонно пробормотал что-то в забытьи. Я тряхнул еще раз, сильнее. Он рывком повернулся на бок.

— Оставь меня в покое,— проворчал сердито.— Я так...

И умолк на полуслове, как будто опять сообразил, что едва не проговорился.

— Что ты — так? — спросил я, начиная злиться.

Он не ответил, лег на живот и уткнулся лицом в подушку.

Я снова принялся его трясти. Он резко приподнялся и крикнул:

— Выйди отсюда!

— Ты рисовать не собираешься? — невольно отшатнувшись, спросил я.

Вместо ответа он свернулся клубком, давая понять, что собирается спать дальше. Я оскорбленно выпрямился и пошел к двери.

— Завтрак себе приготовишь сам,— сказал я, злясь еще больше оттого, что произношу эти ничего не значащие слова. И, захлопывая дверь, услышал, как Сол рассмеялся.

Уйдя к себе, я взялся было за начатую мною драму, но дело не пошло. Я не мог сосредоточиться. И думал только о том, каким странным, непостижимым образом изменилась вдруг моя привычная, милая сердцу жизнь.

Ближе друг друга у нас с братом не было никого. Мы никогда не расставались, планы строили только общие, заботились в первую очередь не о себе, а о другом. Нас еще в школе шутливо дразнили «близнецами», иногда даже «сиамскими». Я обгонял Сола на два класса, но это не мешало нам всегда быть вместе, и друзей мы себе выбирали лишь таких, которые без оговорок нравились обоим. Иначе говоря, мы жили друг другом. И друг для друга.

Теперь же... одним внезапным, болезненным ударом нашей близости нанесен конец. Сердечная связь разорвана, понимание обернулось равнодушием.

Думать об этой перемене было так тяжело, что я невольно начал искать самые серьезные для нее причины. И хотя та из них, которая пришла на ум первой, казалась совершенно невероятной, мне ничего не оставалось, кроме как ее обдумать. И, раз приняв, я уже не мог от этой мысли избавиться.

Привидения.

А вдруг они и вправду водятся в доме? Я лихорадочно начал перебирать в памяти все, что могло служить подтверждением.

Я чувствовал, как трясся дом, слышал пронзительный, жуткий гул — если, конечно, не спал в это время. Видел — то ли во сне, то ли наяву — неестественный голубой свет под дверью. А Сол сказал — и это было, пожалуй, самым убедительным,— что ощутил чье-то прикосновение. Холодное и влажное...

Признать реальность существования призраков на самом деле нелегко. Этому инстинктивно противится все естество человеческое, поскольку в принятии такой возможности уже таится угроза сумасшествия. Один лишь шаг за грань неведомого — и обратного пути нет, как нет и знаний о тех местах, куда ведет единственная оставшаяся дорога, местах таинственных и пугающих.

Мне стало вдруг настолько не по себе, что я бросил ручку и тетрадь, в которой не написал ни слова, и бросился к брату с такой поспешностью, словно ему немедленно требовалась помощь.

Услышав еще из-за двери его храп, я успокоился и даже улыбнулся. Но, войдя, заметил на столике возле кровати наполовину опустошенную бутылку с ликером и перестал улыбаться.

Меня внезапно пробил озноб. И посетила мысль — он утратил свою чистоту. Почему я так подумал, не знаю.

Сол, разметавшийся на кровати, застонал, повернулся на спину. Пижама на нем была измята и перекручена. Сам небрит, лицо осунулось. Открыв налитые кровью глаза, он посмотрел на меня как на докучливого незнакомца, невесть зачем явившегося к нему в спальню.