Баязет

«Нет, мой конь, тебе пить еще не время. Потом я напою тебя из своих рук самой чистой водой, что несется с горных вершин. Я сам насыплю тебе полную меру золотого овса, и он будет радостно шуметь, когда ты погрузишь в него свою красивую умную морду. Ты снимешь у меня с ладони кусок теплого хлеба, густо посыпанный солью, и я обниму твою сильную шею, как не обнимал еще ни одну женщину в мире. А сейчас я прошу тебя об одном: не упади… не споткнись… беги скорее… Ведь это – она!..»

Только единожды остановился поручик, чтобы посмотреть на часы. Коротко вспыхнула спичка, и он едва успел отметить, что скачет уже долго. А конвоя с коляской еще не настиг.

Ему стало страшно, и Андрей погнал коня дальше…

Вскоре повезло: на одном из крутых поворотов поручик заметил что-то белевшее при свете луны посреди дороги. Выскочив из седла, нагнулся. Вокруг были разбросаны свежие щепки. И тут же валялись, бережливо обсосанные до конца, цигарки казаков, а невдалеке стояло полусрубленное деревцо, и поручик понял: сломалось колесо, они здесь его чинили.

Теперь, задержавшись с ремонтом, конвой с коляской как бы сам невольно приблизился к нему.

– Господи, – перекрестился Карабанов, размашисто и с верой, какой уже давно не ощущал в себе, – только бы догнать, только бы увидеть. Ведь она умница, она поймет меня!..

На какой-то версте, когда поручику казалось, что он уже близок к цели, жеребец икнул раза три и единым махом, круто отпрянув с дороги на обочину, рывком сломался в коленях, рухнул на землю.

Карабанов вылетел из седла. Тихо всхлипнув, заплакал, как плакал когда-то в детстве.

– Ну что же ты? – сказал он потом с упреком и, перестав плакать, силился поднять морду коня, гладил его жаркую скользкую шею. – Ну встань, встань, – просил он лошадь.

Лорд вздрагивал мокрой шкурой, вытягивая, стелил по сырой земле тонкую шею, храпел…

Тогда, отторочив от седла ружье, поручик наотмашь вскинул его кверху, и выстрел за выстрелом подряд огласили притихшие горы.

Проблуждав в отдалении, словно нехотя, долго не могло умереть эхо. Потом стало тихо. Стало тихо и жутко. И вдруг откуда-то издалека, будто из самой глуби земной, прозвучали в ответ два четких выстрела. А вскоре Карабанов услышал крепкое цоканье копыт, и двое казаков с пиками наперевес чуть не сшибли его с дороги.

– Благородие, кажись? – сказал один, низко свесившись с седла и выпрямляя пику.

– А мы так прикинули, што подмога кому от черкеса понадобилась. Конька-то совсем загнали?..

Их добродушные лохматые тени уже возились возле коня; часто слышалось: «Сердце, кажись, не запало…» – «А ты в „дупел“ ткни…» – «Выдюжит, не трожь его, Дениска…» – «Тварь понимучая…»

Карабанов стянул с пальца кольцо, холодно сверкнувшее в темноте дорогим камнем, протянул его казаку помоложе:

– Выручай, братец: дай коня твоего, побудь с моим. Выходишь – что хочешь проси у меня… А мне спешить надо. Далеко ль вы отсюда?

– Да нет, за перевалом стоим. – Казак повертел кольцо, сунул его на палец, осклабился: – Господская штука, на мой-то крючок и не лезет, зараза. Ну, и ладно: «винт» при мне, табак ймается, а игрушку твою девахе пошлю на станицу… Езжай с Христом!..

Легкой рысью домахали до конвоя. Четверо верховых охраняли коляску, на крыше которой лежали баулы и корзинки. Встретили казаки незнакомого офицера молча, безо всякого интереса. Карабанов с трудом выбрался из седла, подошел к коляске, и тут силы уже совсем покинули его: он вяло опустился на землю, со стоном выдавил сквозь зубы:

– Растрясло меня, братцы!

Дверца коляски над ним широко распахнулась, и он услышал голос:

– Что случилось, казаки? И кто это здесь?

Тогда Карабанов поднял лицо кверху, тихо ответил:

– Аглая, не бойся… Это – я…

Подошли казаки и, грубо похватав поручика за руки и за ноги, просунули его внутрь коляски – прямо в теплоту ее дыхания, в знакомый аромат ее духов. Прямо – к ней.

И, разбитый до мозга костей от бешеной скачки, уже не в силах осознать своего счастья, Карабанов упал на высокие подушки и повторил:

– Это – я… Не сердись: это опять – я…

– Зачем вы это сделали? – вдруг строго спросила женщина. – Я не скрою, что рада вас видеть, но… Два года, по-моему, – срок не малый, и пора бы вам, Андрей, забыть меня и не делать больше глупостей.

С гневной обидой Карабанов пылко ответил:

– Чтобы только увидеть вас, я загнал лошадь, которой нет цены. Как вы можете?.. И если вам мало одного моего безумства, я могу совершить второе: выйти из коляски и следовать до Игдыра пешком!

Хвощинская с грустью улыбнулась.

– Узнаю вас, – ответила она. – Узнаю, увы и ах, прежнего… Но только второе безумство, Андрей, пусть по праву принадлежит мне: я не выпущу вас из дормеза…

Карабанов посмотрел ей в лицо: оно и смеялось, оно и печалилось с ним вместе – почти одновременно. И та же вздернутая, как бы в удивлении, жиденькая бровка над карим глазом, и та же крупная родинка на левой щеке, и тот же завиток золотистых волос, который он поцелует, если… захочет.

– Ну, довольно!..

Хвощинская ударила его перчаткой по острому колену, обшитому леем, и повторила:

– Ну, довольно… Глупый. Ах, какой же вы неисправимо глупый! И неожиданный в моей судьбе, как всегда. Вот уж что правда, так это правда!..

Коляску трясло, керосиновый фонарь, привешенный в углу, мотался из стороны в сторону.

– Что забросило вас сюда, на край отечества? – спросил Андрей, понемногу успокаиваясь.

– Сейчас еду к мужу.

– Он просил вас об этом?

– О нет! Еду по доброй воле. Через Красный Крест. Харьков я оставила навсегда. Мне было там скучно… Вот еду – к мужу.

– Вы настолько любите его? – подозрительно и мрачно осведомился он.

– Грешно говорить, но пожалуй…

– Нет, – досказал за нее Карабанов и весь радостно просиял, блеснув зубами.

– А вы не смейтесь, Андрей, – заметила она с нежным упреком. – Я ведь его жена…

– А я вам писал. Мне было очень горько знать, Аглая, что вы принадлежите другому… Почему же вы даже не отвечали мне?

– Муж советовал не делать этого.

– И вы… послушались?

– Да. Он достоин того, чтобы прислушиваться к его советам…

Карабанов отодвинул шторку окна. Светало. За путным стеклом бежали лесистые увалы, вдалеке пробуждались горы. Рядом с каретой, держа пики у седел, скакали неутомимые казаки, вглядываясь в синеватую мглу.

– Я понимаю, – сказал поручик, подумав. – Но только… Ведь не я один был виноват в нашей разлуке.

Она усмехнулась:

– Я очень изменились за эти два года. Не подумайте, Андрей, что я осталась прежней. И сейчас я бы уже не позволила вам так обманывать меня, пользуясь моей наивностью и неопытностью!

– Не надо об этом, – попросил Карабанов. – Я вас любил. Я действительно любил вас…

Ответ ее был прост и печален:

– Я вас тоже любила, Андрей, но вы такой человек, что на вас трудно положиться.

– А на него, на вашего мужа, можно?

– О да!

– Он молод, как и я? – ревниво спросил Карабанов.

– Совсем нет. Что вы!

– Он в больших чинах или, может, красив?

Слабо загораживаясь руками, Аглая сказала:

– Не надо… прошу вас…

– Тогда он, наверное, богат? – настойчиво выклянчивал Карабанов, мучаясь сам и мучая женщину.

– Умоляю – не надо. Зачем это вам?

– Хорошо. Я не буду…

Помолчали.

– Чей это мундир на вас? – спросила Аглая, круто переводя разговор на иную тему.

– Вы знаете, что я не ношу вещей с чужого плеча, – резко ответил поручик. – Это мой мундир.

– Вот как? Но я вас никогда не видела таким, – искренне удивилась Хвощинская. – Кто же вы теперь?

Карабанов куснул губу, отвернулся:

– Намного ниже того, кем был. И смею думать, что стал от этого намного лучше… Имею честь представиться, – и он играючи присел рядом с ней. – Казачий поручик второй сотни Уманского полка. Можете пренебрегать мной: ни серебряных труб, перевитых георгиевскими лентами, ни сданных знамен – ничего нету. И все – впереди!