Страница 10 из 20
— И кто же я в твоих глазах?
— Я уже сказал. Доблестный воин, отягощенный по глупости своей тяжкой ношей преступлений.
— И что же мне делать?
— Думай! Не числом одержанных побед определяется величие моих сыновей, а победой духа! Найди свой путь, а не мотайся по миру, как хищник, оставляющий после себя только кровавый след.
— Куда же мне теперь?
— А куда хочешь.
— Но я не могу открывать дорогу на землю!
— Почему? Можешь. Впрочем, я помогу твоим расстроенным чувствам. Иди!
И перед Конаном раскрылась тревожным красным цветом воронка, вытянутая вдаль. Полет по ней был краток. Киммериец обрушился на жесткую поверхность, крепко приложившись пятками, удержал равновесие и стал оглядываться.
Он стоял на открытой террасе какого-то огромного дворца. На далеком горизонте тускло светилась багровым светом узкая полоска заката. Небо уже почернело, яркие звезды холодно глядели на город, толстая луна заливала окрестности плотным светом безумия. Из дворца явственно доносились звуки разудалого пиршества. Конан никогда не бывал в этом дворце, но по доносящимся голосам на шемитском наречии, по силуэтам крыш вокруг и по запаху поздних роз узнал место, куда он попал на этот раз.
Это был один из лучших дворцов Эрука — города в Шеме. Конан посмотрел вниз с террасы и увидел, что в по осеннему саду перед дворцом неторопливо расхаживает многочисленная стража. Вдоль самого здания и вдоль стены, окружающей сад, у главного входа и у боковых выходов дежурили вооруженные люди. Спуститься вниз и объяснять стражникам свое появление во дворце в качестве незваного гостя показалось Конану неудачным решением. Не тот случай. Примут за вора, начнут вязать, потом примутся развлекаться над беспомощным пленником. Драться с ними? Не за что. Он же ничего здесь не украл…
Конан прошел по террасе и вошел внутрь дворца. В огромном зале, освещенном многочисленными масляными светильниками, было жарко и душно. Длинный стол, уставленный остатками роскошных блюд, грязными тарелками и многочисленными кувшинами, мог вместить добрых две сотни гостей. И, безусловно, вмещал. До недавнего времени. Теперь же часть гостей плясала в пьяном угаре, часть расползалась по углам, увлекая за собой полураздетых девушек из прислуги. Прислуги было немного, и она больше старалась принести на стол вино и яства, чем поддержать на нем хоть некоторое подобие порядка. У главного выхода и у дверей для прислуги Конан заметил по две пары стражников — здоровенных мордоворотов, старательно пытающихся не бросаться в глаза толпе пирующих гостей. Получалось плохо.
Конан подошел к столу и сел на одно из свободных мест. Пододвинул к себе блюдо с жареной бараниной и стал есть. Насытившись и выпив вина из чьего-то кубка, он обратился к соседу, который уже не ел и не пил, но с язвительной улыбкой откинулся на своем кресле и неподвижно глядел на пирующих.
— Что, не нравится это веселье? — негромко спросил его Конан.
— А что, в этом есть что-то веселое? — скривился собеседник.
— Ну, да. Вкусная еда, обильная выпивка, музыка. Все же веселятся.
— Как тебя зовут?
— Конан. Конан из Киммерии.
— А мое имя Перес. Так вот, Конан из Киммерии, я никак не могу увидеть ничего веселого в куске жареного мяса. Он может быть замечателен на вкус, но причем здесь веселье?
— Если человеку приходилось в жизни часто голодать, то он будет от души радоваться вкусной пище, — пожал плечами Конан.
— Просто я не люблю такого веселья. На всяком пиру бывает один человек, которому не весело. И это всегда я!
Жалобно взвизгнув, сбилась музыка, и в зале наступило молчание. Даже упившиеся до безобразия, медленно умолкали, прекращая молоть обычный пьяный вздор. На каменной стене зала неотвратимо наливались мертвенным светом непонятные письмена. Знаки были незнакомы Конану, но по расположению символов можно было понять, что они составляют три слова. Отупелые взоры пирующих были устремлены на эти письмена, и не было в пьяных глазах ни надежды, ни радости. А была лишь тупая покорность и отчаяние.
— И что это значит? — спросил Конан снова скривившегося Переса.
— Ты не знаешь? — поразился тот. — Откуда же ты взялся? Впрочем, это неважно. Эта надпись появляется на стене уже третью неделю. И, как говорят все наши пророки, она не предвещает ничего хорошего.
— Кому?
— Ну, в первую очередь, царю.
— А потом?
— А потом одному из гостей нашего праздника, потому что по жребию один из них займет место царя на сегодняшнюю ночь.
— И что же бывает ночью?
— Никто не знает, что бывает ночью, — сказал Перес, заметно бледнея. — Но заканчивается она смертью избранника судьбы. Плохой смертью.
— Чем же особенно плоха такая смерть?
— Тем, что человек теряет не только жизнь, но и душу. Одни народы сжигают тела умерших, освобождая душу от притяжения материального тела и облегчая ей перерождение. Другие хоронят мертвых в земле, и пока не истлеет материальное тело, душа человека блуждает по царству мертвых. Возвращение тела в круговорот жизни на земле дает душе дополнительные силы, чтобы тоже возродиться. Стигийцы сохраняют тела своих царей нетленными в гигантских пирамидах, где время теряет свою силу, и душа, имеющая постоянную опору в мире материальном, остается навсегда жить в пирамиде невидимой и беречь свой народ. А смерть, которая приходит по знаку судьбы, который ты видишь сейчас на стене дворца — отдает душу человека в вечное рабство темных сил.
— Откуда ты это знаешь?
— Оттуда, недоверчивый варвар, что лучшие наши маги и жрецы великих богов пытались справиться со знаками судьбы. И были это отнюдь не шарлатаны, обирающие легковерных. И открыли они, что даже Митра не может отвести от царя исполнение злого пророчества. И определили они, что не смерть тела отпускает душу умершего вместо царя, а исчезновение души, выпитой неведомым врагом, оставляет тело избранника лежать бездыханным после каждой ночи.
— И все это знают?
— Они? Это безмозглое веселящееся стадо? Они знают, что кто-то из них умрет. И все. Но тот, кто попытается уклониться от участия в священном жребии, тот умрет сразу. Не дожидаясь ночи. Вот они и веселятся.
— А сам царь тянет жребий?
Перес безудержно расхохотался. Из-за возобновившихся за столом разговоров на него не обратили особого внимания, но Конану стало не по себе от этого смеха.
— Царь раздает жребии! — отчетливо произнес Перес.
Гул голосов снова стих, и от царя, величественно восседавшего во главе стола, торжественно двинулись шесть гвардейцев в парадных доспехах. Все как один — высокие, сильные. Медленно прошествовав вдоль всего стола, они остановились возле Переса.
— Жребий пал на тебя, — провозгласил один из них.
Перес был просто раздавлен этим приговором. Он суетливо поерзал на месте, будто что-то искал, потом медленно поднялся, искательно озираясь по сторонам. Бессмысленно было все — мольбы и проклятия, борьба или смирение. Сопротивление птички не спасет ее от когтей кошки. Конан видел, что его собеседник готов был бы на любое унижение, если бы оно могло сейчас ему помочь. Но помочь ему не могло ничто, и лишь остатки гордости давали ему сил идти самому, а не извиваться бессильным червяком в равнодушных руках беспощадных стражей.
Переса увели вдоль стола, и он скрылся за дверью в дальнем конце зала. Безумный пир продолжался, но Конан заметил, что стражники у дверей неторопливо стали покидать свои посты. А гости потихоньку стали выходить из зала и возвращаться назад, новые слуги неназойливо наводили порядок, унося уснувших за столом, убирая объедки и вытирая залитые столы. Снова заиграла музыка, но веселье было сломано.
Воспользовавшись движением в зале, Конан поднялся из-за стола, прошел вдоль ряда узких окон и приблизился к двери, в которую увели Переса. Царь, возле которого оставалось двое телохранителей, в это время поднялся и, пошатываясь, двинулся к той же двери. Гвардейцы последовали за ним, поддерживая повелителя с чрезмерной заботливостью. На киммерийца они даже не взглянули, а если кто-то из пировавших рядом с царем, и заметил чужого человека, то никак на это не отреагировал.