Страница 11 из 47
— Рэй говорил, что ты не жалуешь Стратегов.
— Не жалую, — отозвался Да-Деган. — Но это мое, личное. И уж я пока еще не дошел до такого отчаяния — продавать своих! Лигийцев — Ангамгимару. Это ж надо придумать такое! Чудак….
Чудак! А на губах вкус горечи. Вкус тлена. И пропадает желание потешаться — стоит лишь внимательно посмотреть на юнца. Нет, не умеет он держать своих чувств в узде! Не может скрыть волнения и напряженности. И шумного яркого дыхания не может унять. Что ж, умение играть приходит с опытом.
Поднявшись, Да-Деган подошел к юноше. Заглянул в глаза. Старый дар не ушел, не исчез. Когда-то он умел успокоить лишь взглядом. Здесь — с трудом, но заставил поверить. Точеная ладонь легла на плечо Пайше, тонкие пальцы чуть сжали мышцы, и холодная пустота у сердца шевельнулась, уступая место росточку тепла.
Ну, кто виноват, что потребность покровительствовать и помогать, так сильна? Ну, кто виноват, что хотелось тепла! Так хотелось тепла — восхищенного взгляда, признательности, доверия?
Был бы жив Рэй — он бы понял. Илант так и не смог. Есть вещи, которые для кого-то навек останутся непостижимы. Не каждый одаренный музыкант способен постичь суть межпространственного прыжка. Маловато он знал пилотов, умевших сочинять музыку. Каждому — свое. Умение понимать другого как себя — дар редкий, у одного на миллиард и общие гены тут не при чем.
— Ладно, — заметил Да-Деган, — проехали. На дураков я не сержусь, Пайше. Только стыдно быть дураком Стратегу. И я ничего не скажу Гаю. Если только…
И вопросительно вскинулись брови — крылья, и хитреца на дне глаз. Обсчитывает, думает, какое же условие поставит ему Дагги. Что ж, Пайше, молодец, умничка, только ничего — то мне особенного не нужно….
— Убеди его в моей лояльности, а? Он мне не верит.
— Сколько лет тебе, Дагги? А выглядишь как мальчишка…. Не старше меня.
Усмешка в двух словах. И все ясно и все сказано. И не будет он никого ни в чем убеждать. Хуже б только не сделал. Значит, надежда осталась только на Хаттами. И вопрос, раскаленным гвоздем пронзивший висок — узнает ли тот.
Впрочем, события, что подружили их — забыть нельзя.
Вздохнув, Да-Деган покачал головой. Ярким жаром горели щеки. Эмоции — как в кипящем котле вулкана. Забыть бы! Все забыть! Ничего не помнить. Ничего не знать…
Да только, разве вернешься в былое?
Усмехнувшись, Да-Деган отошел от Пайше.
"Сколько тебе лет, Дагги?"
А много, малыш, много…. Как минимум, на пятьдесят лет больше, чем отразилось на лице. И взрослый сын, и внуки… внучка, которой не приведи судьба узнать, что он ее дед. Много, малыш, ведь во краткие дни вместилось больше, чем некоторые проживают за десяток лет.
И разорвать бы эту нелепую маску в клочья! Но как жить без маски? Кто б его научил…. Да и боязно, страшно, подставлять холодному ветру оголенные веточки скрученных нервов, голую кожу.
Закрыть глаза…. Сбежать! От себя сбежать, от насмешницы судьбы! Бросить карточный веер на стол.
Но у кого хватит сил доиграть партию? Не у этого ж салажонка, зеленого, задиристого парня? Нет, таких сил нет ни у кого. И лишь ему одному порой судьба позволяет вырывать из своих рук призы. Дорогие призы. Потому, что он ее развлекает. Потому, что она его любит. Но, любя испытывает так, что кости трещат от напряжения натянутых нервов.
Ударил по ушам странный звук — так звучит скованный неземным морозом воздух, опускаясь на землю, звенит на пределе слуха, пронзительно вибрируя. То заработал прыжковый двигатель, деструктируя континуум, претворяя нечто в ничто. Липкой рукой залез за воротник страх, касаясь мокрой рукою лопаток.
Качнулась реальность, разрывая надвое ткань бытия. Свет и тьма — смешались. И поменявшись меж собою не раз, в пронзительном кружении пролетели перед внутренним взором десятки дней, мгновений, лиц.
Он не любил прыжки, внутренне содрогаясь каждый раз в мгновение до, в момент после. Он ненавидел эти краткие мгновения скольжения по струне пространства. Ее звучание заставляло сжиматься сердце в комок. Ее звучание выворачивало все его существо наизнанку. И все тело болело от горького звучания хорала диссонансом стенаний, кузнечным молотом бившего по каждой из клеточек тела.
— Эй!
Кто это? Где?
Тишина и тьма. И мурчит сытым котом основной маршевый двигатель. Заткнувшись, смолкли сирены. Лишь чудится в пронзительной звенящей тишине звук падающих капель.
— Дагги! Эй! Жив, рэанин?
— Кажется, жив.
Говорить бы, не разжимая губ, мозгом впитывать мысли иного существа. Губы болели, словно разбитые в кровь. Болела голова, болели руки.
И пусть в прошлом сотни прыжков — этот был на особицу. Придушить бы пилота! Так и чесались кулаки.
— Ты чего?
— Я болею с прыжков, Пайше. Не удивляйся. С людьми такое случается, хоть и редко. Я уникум в своем роде. Долго еще до Раст-Танхам?
— Часов шесть полета. Придем к вечеру, и я покажу тебе Аято. Ты ведь не был в столице контрабандистского мира?
— Не был….
Не был. Да если и был! По улочкам Аято можно бродить вечность. И можно заблудиться в садах.
Нищета и блеск, респектабельная добродетель и бесстыдный порок — все смешалось в ладонях контрабандисткой столицы. Сотни рас, миллионы народов, все возможные оттенки цветов кожи, волос и глаз. Невероятное количество форм глаз и губ. И поцелуи — жадные и нежные, поверхностные и долгие. И цена куртизанкам такая же разная, как и звезды на небе. Какую осыпь золотом — мало, какой-то хватит полевого цветка.
Как забыть это? Мир, где каждый камень хранит отпечаток его шагов. Каждая капля рек бережет чьи-то слезы о нем. Мир, где с дыханием ветра сплеталась его душа. Там, под сенью огромных ив, сквозь ветки которых просвечивает небо….
Где-то там место, откуда начала свое стремительное падение его звезда. Где, с качнувшегося небосклона она сорвалась, сгорела и пропала. Остыла, увязнув в болоте.
Где-то там, на забытых тропах он сделал неверный шаг.
Где-то там начинала расти его ненависть. Аято. Раст-Танхам. Его молодость. Настоящая молодость. Высокой пронзительной нотой звучащая песня, которую не вернуть, не удержать, не спеть заново. Оборванный напев, который не продолжить до конца.
И только кусать губы, вспоминая. И только сожалеть, не находя утешения минувшему в настоящем.
Закрыть глаза, провалиться в сладкое бездумие бы! Потерять память, испив дурманящего жгучего напитка оноа! Чертово снадобье вытянуло б из его глаз боль, развеяло скорбь. Нет скорби в том, кто потерял память. Память — не разум. И кто виноват, что его память — как уголья? Жжет, проклятая! Если б он мог, он скрутил бы голову памяти.
Нет, никогда он не знал Аято. Нет, не его следы остались на камне мостовых, не его голос потерялся в гомоне шумных улочек.
Нет, не он ласкал жаждущие тела распутных, падших женщин. Не он жил ярко, светло и весело. Нет, не он никогда не знал уныния и грусти! Эта его жизнь — череда горьких потерь. Самая ж большая — потеря себя.
И пальцы вновь сжимались в кулаки. Ярость! Разве в юности был он подвержен ярости? Разве была его юность наполнена ненавистью? Разве ныне яда — не под самые края? И кривились губы….
Вздохнув, он заставил себя подняться на ноги, щелкнул по носу Пайше.
— Уж в улочках Аято я постараюсь не блуждать и без тебя!
Ноги несли в рубку. Остановившись у дверей, он смотрел на экраны. Причудливые кривые графиков наслаивались на космический пейзаж. И Раст-Танхам выглядела не больше, ни меньше — плоской тарелочкой, диском для метания.
Самый оживленный порт Лиги не знал такого количества кораблей и капитанов. Здесь, на рейде можно было встретить кого угодно. На то она и Раст-Танхам. Причудливая планета.
— Дагги? — усмехнувшись, заметил Гай. — По что припрыгал? Не сидится в каюте! Хочешь добрый совет? Вот приземлимся, и беги ты. Со всех ног беги от меня. А то неровен час, и в самом деле повешу, коль не выполнишь обещания.
Губ коснулась легкая улыбка.