Страница 20 из 33
На эту тему хочется рассказать одну историю. Конечно же, имена, географические названия и некоторые биографические детали мне пришлось изменить.
Когда-то, еще в неофитской молодости, пела я в церковном хоре. Была у нас в хоре девушка — Катя, которая очень переживала, что не получается найти жениха достойного. Когда у меня появился жених-семинарист, Катя восторгалась, что мой будущий муж станет священником, а я матушкой.
Вскоре я вышла замуж, наши пути разошлись, мы больше не виделись. Через пару лет от общих знакомых я узнала, что Катерина вышла замуж, ее муж рукоположился. Правда, живут они теперь в жуткой глуши, восстанавливают полуразрушенный храм Преображения Господня в селе Устиново. Когда-то это было большое торговое село на берегу судоходной реки. Теперь оно не столь большое и совсем не торговое, а река давно перестала быть судоходной; в советские времена по ней сплавляли лес, и дно ее теперь сплошь в топляках, делающих ее непригодной к проходу судов. Батюшке с матушкой достался храм в ужасающем состоянии — без крестов, от куполов остались одни остовы, с веселыми березками на крыше.
Как мне рассказали, через несколько лет церковь было не узнать — поставили купола, кресты заблестели золотом. Конечно, работы и по сей день еще очень много, стены все еще в лесах, иконостас не готов.
Катя познакомилась с Сергеем на своем московском приходе. Кате было тридцать лет (собственно, поэтому она и переживала, что нет у нее жениха), а Сергею тридцать пять, когда они поженились. Оба москвичи, оба единственные дети у родителей. Почему Сергий выбрал путь священства, я не знаю, а в открытую спрашивать о таких вещах как-то не принято. Знаю одно — что в Москве работал научным сотрудником в каком-то НИИ, параллельно алтарничал в том приходе, где познакомился со своей будущей супругой. Катя вообще никогда не предполагала, что жизнь сложится так, что придется жить в деревне, да еще в такой глухомани. Но от наших предположений или планов зачастую мало что зависит.
Выросла Катя под постоянной усиленной опекой мамы, которая всю жизнь тряслась над единственной и очень болезненной дочерью. Опекать дочь для матери было чем-то вроде культа, доходившего до фанатизма, даже маразма… Катя до тридцати лет, до самого своего замужества, посуду никогда не мыла, сахар в чае ей размешивала мама, а если мама забывала, то Катя и не догадывалась сделать это самостоятельно.
Поэтому, когда Катя объявила, куда она собирается последовать за своим супругом, маму чуть инфаркт не хватил. По крайней мере, сценарий с тяжелой истерикой, «скорой», обмороком и капельницами был сыгран виртуозно. Но как только маме стало «легче», Катя с мужем уехала в намеченном направлении.
К деревенской жизни оба были совершенно не приспособлены. Отец Сергий с трудом представлял, как держать топор, а для Кати топка русской печи по сложности была равносильна управлению космическим аппаратом.
Пару лет назад наши московские прихожане подарили батюшке Сергию подержанный, но вполне добротный «жигуль». Узнали, как батюшка мотается по приходу радиусом в 10 километров, собрались и сделали доброе дело.
Слышала я историю, как однажды зимой отца Сергия чуть было не загрызли волки. Дело было так: возвращался он поздно вечером с требы — причащал умирающую старушку. Самая распространенная треба для сельского священника, на таких приходах в основном старики, доживающие свой век, дети и внуки которых давно перебрались если не в областной центр, то хотя бы в районный. Вот стоял наш батюшка после требы на автобусной остановке (а она была не в деревне, а среди леса), ждал последнего автобуса, переминаясь с ноги на ногу. Мороз в тот вечер был особенно трескучий и все крепчал — казалось, с каждой минутой. Луна освещала бледным светом изгиб дороги и верхушки мрачных елей. А дальше все как в фильме ужасов: луна и жуткий вой вожака голодной стаи.
Батюшка спасся на крыше автобусной остановки, которую в один миг окружила голодная свора, злобно щелкая зубами. Стая исчезла так же быстро, как и появилась, едва заслышав звук приближающего автобуса.
Самым трудным для молодоженов был первый год жизни в деревне, особенно первая зимовка. Сейчас они вспоминают эти времена с улыбкой, а тогда в промерзшей избе было вовсе не до смеха. Отец Сергий говорит, что чувствовали они себя робинзонами на необитаемом острове, была одна мысль — выжить. Приехали они в Устинове в конце августа, как раз на престольный праздник своего храма. Местная администрация выделила им дом, в котором, правда, лет десять никто не жил, а если и жили, то только летом — приезжающие на практику студентки сельхозакадемии да еще какие-то ботаники. Но дом с виду был еще очень крепким и добротным, поэтому незадачливым москвичам в голову не пришло, что хорошо бы печь проверить да стены проконопатить. Отец Сергий бросился маломальски приводить церковь в порядок. За осень поставили двери, окна затянули полиэтиленом, выгребли два грузовика «культурного слоя». Под «культурным слоем» обнаружился вполне прилично сохранившийся плиточный пол. Так, за церковными хлопотами, незаметно подкатила промозглая осень с затяжными дождями и порывистыми ветрами. Вот тут молодая семья с ужасом обнаружила, что печь в доме не столько дает тепло, сколько дымит, а ветер нагло дует изо всех щелей. Местный печник вынес неутешительный вердикт: поздно печь перекладывать, придется ждать до весны — и развел руками.
Наступила первая кошмарная зима. «Было ощущение, что мы попали на северный полюс, в доме холод, в храме холод, — вспоминала матушка Катя. — От печного дыма ело глаза, першило в горле и текли слезы. Спали в пальто и валенках, вода в ведрах к утру замерзала почти полностью, а температура в доме при самой активной топке не поднималась выше десяти градусов. Безумно хотелось хоть раз нормально поспать в постели, просто без пальто и обуви. Тогда мы и научились ценить такие простые вещи, которых просто не замечаешь в обыденной жизни. Но самым тяжелым был даже не холод, а полное одиночество и отсутствие какой бы то ни было помощи или поддержки со стороны жителей. Храм стоял пустой, служили вдвоем, даже любопытные почти не заглядывали. Отец Сергий прерывал службу, что бы погреть руки над железной буржуйкой. Осипшие голоса и постоянная простуда — все, что было. Если бы не денежные переводы от родителей, то, может быть, с голоду бы в тот год загнулись».
Катина мама на дочь тогда очень обиделась — мол, как она с матерью могла так поступить, — и впервые приехала погостить через два года после рождения первой внучки.
Конечно, была вера, но об этом специально никто не говорит.
Теперь, конечно, жизнь наладилась. Храм восстанавливается, появились прихожане, дом отремонтировали, троих детей родили, бабушки из Москвы на лето приезжают, с внуками нянчатся. Правда, хозяйством Катя так и не обзавелась, огород ей из жалости прихожанки сажают. Она про себя смеется, говорит: «Увидела однажды рекламу по телевизору, как там дочка у мамы по телефону спрашивала, каким концом лук сажать. Так это про меня».
Я никак не могла понять, что же могло в их жизни произойти, что они решились вот так вдруг, неожиданно для всех окружающих, порвать с привычным образом жизни, с друзьями, с Москвой, оставить все и уехать в глухую деревню. В деревню, с которой они раньше никак не были связаны и которая, казалось, к их жизни не могла иметь никакого отношения. Я думала, что они вот так до конца своих дней проживут там, вместе состарятся, умрут и будут похоронены там же, рядом с церковью. Но я ошиблась. Год назад я узнала, что они вернулись в Москву и назад больше не собираются. Я позвонила матушке Кате, надеясь между делом узнать о причинах их столь внезапного возвращения. Но мне явно не собирались говорить всего. Матушка сказала, что старшая дочь в этом году пошла в школу, а в деревне образование никакое, школа там не школа, а жалкий «ликбез», и так далее и тому подобное. Владыка отца Сергия отпустил «домой», а на его место прислал молодого, только что закончившего Костромскую семинарию священника, с такой же молодой матушкой.