Страница 67 из 102
В тот день в дом на Второй линии приехали госпожа Акаси, госпожа Ханатирусато и прочие особы. Сама госпожа Мурасаки поместилась в западной кладовой главного дома, юго-восточная дверь которой была нарочно открыта. В северных передних покоях, отгородившись друг от друга перегородками, разместились остальные дамы.
Стоял Десятый день Третьей луны, вишни были в цвету, небо безмятежно сияло — словом, все напоминало о земле будды Амиды. Казалось, что даже люди, не особенно глубоко проникшие в тайны Учения, могли рассчитывать на очищение.
Громкие голоса монахов, возносящих хвалу Собирателю хвороста[111], проникали до самой глубины души. Затем все стихло, но и в тишине этой было что-то необыкновенно трогательное, особенно для госпожи, которая в последние дни склонна была по любому поводу предаваться печали. С Третьим принцем она отправила письмо госпоже Акаси:
Побоявшись, что слишком грустный ответ будет позже истолкован как свидетельство ее душевной нечуткости, госпожа Акаси ответила неопределенно:
Всю ночь не смолкал барабан, вторивший торжественным голосам монахов. Когда небо начало светлеть, «сквозь прогалы в густом тумане» (349), множа число приверженцев весны, заблистали цветы; заглушая голоса флейт, защебетали птицы. Казалось, ничего прекраснее, ничего трогательнее и быть не может. Но вот начался танец «Князь Лин-ван», и, когда танцор под громкие звуки музыки делал заключительные па, гости сбросили яркие верхние платья, чтобы поднести ему. Восхитительное зрелище!
Замечательные музыканты, которых немало было среди принцев и сановников, услаждали слух собравшихся чудесной музыкой. И высшие и низшие предавались безудержному веселью. Нетрудно себе представить, сколько печали и сколько очарования таил этот миг для госпожи, знавшей, как близок ее конец.
Оттого ли, что весь день госпоже пришлось провести на ногах, или по какой другой причине, но только на следующее утро она уже не смогла встать. «Должно быть, в последний раз вижу я эти знакомые лица, слушаю звуки флейт и кото», — думала она, с необыкновенной нежностью вглядываясь в лица даже тех людей, которые раньше никогда не привлекали ее взора. А как тяжело было ей расставаться с теми, с кем делила она радости летних и зимних утех, с кем часто музицировала вместе! Пусть даже сердце ее подчас и воспламенялось ревностью… Разумеется, и им скоро предстояло отправиться в этот последний неведомый путь, но как же грустно, что она должна уйти первой!
Скоро церемония закончилась, и гости стали разъезжаться. Госпожа чувствовала, что расстается с ними навсегда, и мучительная тоска сжимала ее сердце. Вот что написала она госпоже Ханатирусато:
Та же ответила:
За церемонией подношения даров последовали и другие, не менее значительные: непрерывное чтение сутр, очистительные моления. Скоро они стали проводиться в доме ежедневно, ибо обычные оградительные службы не приносили больной облегчения. Одновременно заказывались молебны в разных храмах.
Настало лето, и, хотя было оно не более жарким, чем обычно, госпожа лежала в постоянном забытьи. Болезнь, не имевшая никаких определенных признаков, подтачивала ее силы, и день ото дня ей становилось хуже, хотя, судя по всему, особых мучений она не испытывала. «Что станется с нею?» — спрашивали себя дамы, и от страшного предчувствия свет мерк у них перед глазами.
Узнав, что состояние больной ухудшается с каждым днем, на Вторую линию приехала Государыня-супруга. Она должна была поместиться в Восточном флигеле. Приняла же ее госпожа в главном доме. Церемония встречи ничем не отличалась от обычной, но госпожа была глубоко тронута. Увы, ей не суждено увидеть, как дети Государыни станут взрослыми, она никогда не узнает, как сложится их дальнейшая жизнь…
Когда придворные, представляясь, называли себя[113], она внимательно прислушивалась к их голосам, невольно отмечая знакомые. Государыне сопутствовали высшие сановники. Госпожа долго беседовала со своей бывшей воспитанницей, которую давно не видела. Пока они разговаривали, вошел Гэндзи.
— Боюсь, что этой ночью я буду чувствовать себя изгнанной из родного гнезда птицей, — пожаловался он. — Весьма неприятное чувство. Но не хочу мешать вам…
И он удалился в свои покои. Его радовало, что госпожа поднялась, но, увы, сколь ненадежно было это утешение…
— Как жаль, что наши покои не рядом, — сказала Государыня. — Мне будет неловко просить вас приходить ко мне. А находиться при вас мне теперь невозможно…
Узнав о том, что Государыня изволила на некоторое время задержаться в главном доме, туда пришла госпожа Акаси, и они долго разговаривали втроем, поверяя друг другу самое сокровенное. Многое передумала за эти дни госпожа Мурасаки, но она была мудра, а потому не стала говорить о том времени, когда ее не будет. Она лишь сетовала на непостоянство мира, речь ее была спокойна, сдержанна, но полна глубокого значения. Такая печаль проглядывала во всем ее облике, что, пожалуй, в словах не было и нужды.
— Так хочется увидеть их взрослыми, — сказала госпожа, глядя на детей Государыни. — Пожалуй, это единственное, что заставляет меня сожалеть о разлуке с миром.
По ее лицу, по-прежнему прекрасному, текли слезы.
— Ах, для чего вы думаете об этом? — вздохнула Государыня и тоже заплакала.
— Да, кстати, могу ли я надеяться, — сказала госпожа, — что, когда меня не будет, вы возьмете под свое покровительство моих дам? Они долго служили в нашем доме, а как надежной опоры в жизни у них нет, их будущее внушает мне беспокойство.
Понимая, что не к добру теперь затевать такой разговор, она упомянула об этом вскользь, словно случайно вспомнив.
Скоро должны были начаться чтения сутр[114], и госпожа перешла в свои покои.
Однажды, когда ей стало немного легче, она подозвала к себе Третьего принца, выделявшегося среди братьев особой миловидностью и живостью нрава. Воспользовавшись тем, что рядом никого не было, она усадила его перед собой и спросила:
— Будешь ли ты вспоминать обо мне, когда меня не станет?
— Но неужели вы покинете меня? Я люблю вас больше всех, больше Государя и больше Государыни. Мне будет без вас очень плохо.
Мальчик тер глаза, стараясь не плакать. Он был так хорош, что госпожа Мурасаки невольно улыбнулась сквозь слезы.
— Когда ты вырастешь, ты будешь жить в этом доме. Видишь, в саду перед флигелем растут красная слива и вишня? Старательно ухаживай за ними и каждый раз, когда они будут цвести, приходи сюда любоваться цветами. Не забывай также подносить их Будде, — наставляла госпожа принца, а он, внимательно на нее глядя, согласно кивал головой, потом поспешно вскочил и убежал, чтобы она не видела его слез.
111
Собиратель хвороста — будда Шакья-Муни. См. примеч. к кн. 1, глава «Священное дерево сакаки»:
Восьмичастные чтения. - Речь идет о торжественном чтении восьми свитков сутры Лотоса. Чтение продолжалось утром и вечером, в течение четырех дней. Особенно большое значение придавали третьему дню, когда читался Пятый свиток, в котором говорится о том, как будда Шакья-Муни, прислуживая некоему отшельнику, рубил дрова, собирал хворост, приносил воду. В этот день участвовавшие в Восьмичастных чтениях монахи торжественно проходили со связками хвороста и ведрами воды, распевая стихотворение Геки:
(так называемое «Шествие дровосеков»). В тот же день положено было подносить дары Будде, поэтому устраивалось еще и «Шествие с приношениями»
112
...что скоро иссякнет хворост — см. примеч. [28]:
В сутре Лотоса сказано: «…в ту ночь Будда перестал существовать. Так гаснет костер, когда иссякает хворост».
113
Когда придворные, представляясь, называли себя... — Когда императрица приезжала в отчий дом, этикет предписывал всем придворным, входящим в ее свиту, приветствовать хозяина, громко называя свои имя и звание.
114
Чтения сутр — имеются в виду сезонные чтения, которые проводились, как правило, на Вторую и Восьмую (реже на Третью и Девятую) луны.