Страница 33 из 92
Погибших из простонародья хоронили согласно семейным традициям. Жители северных провинций Аквиловии сохранили еще обычай класть покойников в ладьи, снабжать их в последний путь утварью и оружием и пускать на волю течения, предварительно поджигая плавучие усыпальницы. Выходцы из Бритунии исповедовали и вовсе экзотический обряд: клали тела в деревянные резные ящики и устанавливали их на столбах вдоль глухих лесных проселков. Однако обычай южан закапывать умерших в землю, водружая над могилами камни с высеченными именами и званиями, стал в Турне почти общепринятым, и за озеро, где находился обширный погост, три дня тянулись скорбные процессии.
Обгоревшие и изрубленные трупы наемников и ополченцев Тзота-ланти погрузили на подводы и увезли на Гнилую Топь, куда и сбросили — в жертву болотной нечисти. «Окунались в воды зловонные, идя на службу чернокнижнику, туда и ступайте», — напутствовал глава Городского Совета тех, кто еще недавно тщился предать Турн потоку и разграблению.
Тела гандерландских вассалов король позволил забрать родственникам. Он отпустил всех пленных, а крестьянам, которых насильно согнали в войско Гийлома, объявил помилование. Никто не был казнен, а булочник божился, что видел в час третьей свечи графа Монконтора, выпущенного стражниками за ворота. Старый вояка покидал Турн ночью не по своей воле, но при оружии и в сопровождении слуги.
Рассказывали, что Конан Аквилонский был сражен на холме волшебной молнией, оставившей на его груди знак: кто говорил — в форме шестиконечной звезды, другие клялись, что знак сей имеет вид трехголового дракона и ничто иное как символ Сета, Змея Вечной Ночи. Король лежал при смерти, но его вылечил не то какой-то пиктский шаман, не то лекарь с далекого острова в Западном море. Только стал после этого владыка как бы не в себе, три дня сидел взаперти, а потом вроде бы очухался и предался необузданному пьянству в трапезной своего дворца, в окружении блистательных рыцарей и прекрасных дам. Один дворцовый подавальщик, отправленный на рынок за свежей зеленью, делая круглые глаза, повествовал, что король то впадает в ярость, швыряясь посудой, то пускается в какой-то дикий пляс, подхватив в охапку сразу двух-трех дам, и кружит по залу, сшибая лавки и опрокидывая светильники. «Графу Робастру досталось по голове чаркой, — взахлеб рассказывал слуга, — а маркизу Клариссу Танасульскую утащили к лекарям, должно быть, король ей ребра переломал!» Подобному народ не удивлялся, поражало и пугало другое: государь, всегда примерно наказывавший преступников, не только никого не повесил, не велел бросить в яму с голодными крысами, но даже не выставил к позорному столбу на рыночной площади, так что люду приходилось довольствоваться ужимками фигляров, выкрутасами акробатов, да отводить душу в мелких драчках. Неладно с королем, ох неладно, размышляли горожане, однако вслух не высказывались, веселясь и выпивая на дармовщинку: за вино и угощение платила казна.
А к пристани, украшенной гирляндами осенних цветов, подходили новые и новые ладьи и барки. Прослышав о нападении на Турн, многие госта поставили свои суда на прикол в устье Ледяной, в месте ее слияния с Ширкой. Теперь, после разгрома супостатов, все стремились поскорее добраться до города, чтобы принять участие в празднике и выгодно продать товар: известно, на радостях покупатель не особо торгуется и кошель развязывает охотно.
Среди прочих к причалу пришвартовалось широкое высокобортное судно с косым полосатым парусом и оскаленной зелеными стеклянными зубами, выкрашенной охрой головой неведомого чудища на носу. По сходням, кряхтя, спустился толстый вельможа в красном тюрбане. Полы его длинной одежды подметали землю, голова, словно перезрелая тыква, раскачивалась на толстой короткой шее между рыхлых, колышущихся под тонкой тканью плеч. Глаза, несколько навыкате, выдавали туранца, бритое лицо сыто лоснилось.
За ним следовала целая процессия тощих людей, одетых в странные облегающие костюмы, подобные тем, в которые рядятся акробаты, чтобы удобнее было выделывать различные штуки. Лица их, бледные и невыразительные, походили одно на другое, словно все прибывшие были родными братьями. И если туранский гость, отвешивая поклоны таможенникам, разговаривал вежливо, предъявляя подорожную и какие-то свитки с печатями, а потом улыбался столпившимся поглазеть на процессию горожанам, то его спутники стояли и шли молча, бесстрастно глядя прямо перед собой. Их впустили через главные ворота в город, и народ вскоре забыл о прибывших, приняв их за каких-нибудь восточных лицедеев, желающих потешить короля и придворных своими фокусами за щедрое вознаграждение.
Если туранец и замышлял немедля повидать владыку Аквилонии, то ему пришлось отказаться от первоначальных планов. Когда, улучшив момент, мажордом сообщил, что восточный гость привез в Турн мастеровых-каменщиков и желает определить их на строительные работы, король сперва запустил в мажордома золотым кубком, а потом мрачно объявил, что никаких работ не будет, пока он не найдет замену погибшему главному архитектору. Какие, к Нергалу, работы без Афемида, и стоит ли вообще огород городить, не лучше ли покинуть это проклятое место и вернуться в Тарантию, оставив в наказание здесь вельмож — грызться за власть без короля?
— Пусть плетут заговоры без нас, — обратился киммериец к сидевшему подле графу Троцеро. — Наместником оставлю Робастра, он, хоть и сволочь, но лучше других. Что скажешь?
— В Пуантен, — отвечал граф, стараясь унять икоту большими глотками вина. — Там тепло, там виноград… А какие девицы — огонь, перец, не чета северянкам! Ты можешь осчастливить их, король. Всех жителей нашего благословенного края осчастливить, но дев прелестных особенно. Построим город где-нибудь в верховьях Алиманы и станем грозить заносчивым зингарцам и изнеженным аргосцам.
— Что вы нашли в этом Гандерланде, государь? — заговорил Паллантид, капризно выпятив нижнюю губу. — Зимой — снег и лед, летом — дожди и сырость. Людишки какие-то гниловатые, неблагодарные, сам герцог, способный лишь девок портить, шакалом оказался…
В его словах звучала плохо скрытая обида: он, как и многие блестящие аристократы, не мог понять короля, который, оставив в Тарантии наместником графа Троцеро, удалился в Озерный Край, словно его притягивала близость родных Киммерийских гор. Конечно, никому не заказано быть при короле, но, как это водится, в Турне собрались в первую очередь бездельники, искавшие теплого местечка при дворе и надеявшиеся заслужить монаршие милости лестью и интригами. У ландграфов и ленников короля, составлявших цвет аквилонского рыцарства, забот хватало в своих землях: на границах Пуантена было неспокойно, между Ширкой и Громовой пошаливали разбойничьи ватаги и пикты, из-за Красной реки, с востока, нависала угроза кофского вторжения, а на левобережье Тайбора, под самыми стенами Шамары неоднократно появлялись офирские наемники. Тарантия лежала в центре страны, там нетрудно было собраться в случае надобности или просто устроить маневры под стенами столицы, дабы вражеские шпионы могли передать своим патронам о виденной мощи аквилонцев. А до Турна на северной окраине — пойди доберись…
— На то была воля Митры, — отвечал король тусклым голосом. — Здесь обнаружился Неугасимый Огонь, питаемый Его дыханием из недр земных… А истинный алтарь Вечного — глубоко под твердью, я знаю, видел… Тогда Митра отверг меня, искавшего Силы, и поделом, сам я не хотел быть слугой даже Великого бога. Но теперь — не знаю… Он словно опять позвал меня, и я пошел, желая воздвигнуть открытый для всех город именем Его… Свободный город — смешно, правда?
— Смешно, — мрачно согласился Сервий, пивший по левую руку от Троцеро. — Горожане не могут быть свободными. Они из другого теста.
— Мыслю, это Пресветлый Обиус заморочил вам голову своими заумными рассуждениями, — продолжал Паллантид. — Его не слишком жалуют жрецы Тарантии. Ходят слухи, что он желает возвыситься, убедив вас перенести столицу в Турн.
— Жрецы, — пробормотал Конан, — все они хотят одного — власти… Жрецы и маги. Одни прикрываются именем Митры, скрывая свою корысть, другие — их я уважаю больше, хотя бы за прямоту, — используют для своих целей темные силы. Что же касается Гийлома, думаю, герцог сам стал жертвой колдуна, внушившего ему злобу ко мне, как некогда ведьме удалось вызвать ненависть Пипина Большеголового к несчастной Аэлисе.