Затишье

— Сколько?

Он вспомнил сумму, назначенную Михелем Кулышову.

— Шевелить кого-то собираетесь? — Она оживилась, опустила ноги в турецкие гнутые по носкам туфли. Пошла в другую комнату, вынесла несколько помятых ассигнаций. — Спервоначалу довольно?

Костя взял их и не знал, что же делать дальше: либо сразу же сунуть в карман, либо пересчитать. Подумал — вот начнут дело по-настоящему, Ольга непременно пойдет с ними; другого нет и для нее.

— А ты женись на мне, — вдруг сказала она, и в глазах ее проступили слезы. — После Иконникова, после Николая Васильевича ты один у меня остался!

Вспыхнули у Кости уши, в них зазвенело, он попятился к двери.

— Ну ладно, прощай, однолюб. — Лицо Ольги потускнело, как тогда, в саду близ тюремного замка, тылом ладони пригасила она нарочитый зевок. — Я пошутила. Коли развеселитесь в Мотовилихе, и я с вами попляшу…

«Зачем она так? — горько и смущенно думал Костя ночью в своем домике. — И почему столь нелепо складывается жизнь у всех? Почему тот, кого ты любишь, отвергает тебя и уходит прочь, гонимый судьбою? Лишь подлым, корыстным, черствым натурам удается все. Но способны ли такие натуры к чистым порывам, способны ли к борьбе ради света, ради всеобщего счастья!»

После странного признания Ольги, верить и не верить которому он не мог, боль внутри, затянувшаяся было сухим струпом, опять защемила, но в то же время ощущал Костя какую-то духовную раскованность, будто от глаз отняли темный козырек. И, шагая по вызову капитана Воронцова в заводоуправление, не предугадывал, что еще более страшное испытание уготовано ему жизнью.

Сима, горничная, очевидно, заметила его в окно, встретила, пригласила к мадам Воронцовой.

— Меня ждет Николай Васильевич, — предупредил он Наденьку, стараясь не глядеть на нее.

— Константин Петрович… — Она, придерживая пальцами виски, прошла по комнате, — Константин Петрович, вы стали сильным человеком, я в этом убедилась… Никто не решается вам сказать, но… из Петербурга пришло известие…

Может быть, потому, что помнил он, как печалилась Наденька по своей матушке, может, и потому, что заплакала она, когда он побелел и пошатнулся, — он выстоял. Только внутри свернулось сгустком, запеклось, и показался слишком ярким солнечный луч в черноте рояля, показалось странным, что по улице все так же дребезжит ломовик…

— Что же вы молчите, Бочаров? — Капитан ждал, когда пепел с сигары отвалится сам, но серый столбик все держался.

— Я делаю именно то, что вы от меня требуете.

— Вы же благоразумный человек, Константин Петрович, — Воронцов кончиком пальца сбил пепел, — и понимаете, чему мы служим: государю и народу.

— Двум господам служить нельзя!

Бочаров хотел еще что-то добавить, но болезненно сморщился. Капитан увидел: он пытается разжать кулак, увидел на его ладонях кровь от ногтей.

— Идите и подумайте, — сказал Воронцов.

Едва Бочаров вышел, пристав затряс перед носом капитана коротким своим пальцем:

— Зря заигрываете с ним, зря, Николай Васильевич. Грех берете на душу.

Воронцов отвернулся к окну, проговорил с расстановкой:

— Все испытывается на разрыв.

глава четвертая

В Перми егозадые купеческие да мещанские дочки баловались качелями. Подлетали высоко, вровень с перекладиной, подолы — то хвостами, то колоколом. Старики прикидывали виды на урожай, а глазами-то — к сладкому, хоть зубы давно съедены. Новый городской голова, пароходчик Каменский-старший, занимался не только подготовкой к выборам в земство, учреждаемое в России, но и настроил на ярмарочной площади балаганов, каруселей да качелей — заблудишься. Днем жара, из камней сало топится, зато вечерком вымоешь опухшую от сна и размышлений физиомордию и пожалуй развлекаться. Кому капиталы позволяют, можно и клубничку пожамкать: веселые дома в Перми богаты таким товаром, что пальчики обсосешь.

Купец Колпаков, так никому и не выплатив тысячи рублей серебром, — слава богу! — с почетом отдыхает от общественных обязанностей, однако к каруселям и клубничке не располагается. Вообще-то пожить он любит ничуть не меньше петербургских, московских и прочих широконатурных толстосумов. Но сейчас у него серьезные размышления: вышла оказия со значением. Сваха была из Мотовилихи. И какая сваха! Кругленькая, сдобная, голос медовый, глаза вертучие. С этакой бы… хе-хе-хе… Но принимай с почетом, гляди, слушай: приумножением капиталов пахнут, ассигнациями шуршат свахины широкие юбки.

И когда успел взлететь этот орел? Какими такими струйками притекли в карманы к нему суммы, о которых вдруг заговорили на бирже и в банке Марьина? Бог-то знает да молчит. И не столь уж эта сторона беспокоит Колпакова. Главное — а он навел самые подробнейшие справки — капиталы Паздерина надежны… Не в том, что увязаны одним узелком с Мотовилихинским заводом. Государственный завод как дышло: куда воткнешь, туда и вышло. И не в том, что Паздерин на первых же угольях руки нагрел — к огню-то любой дурак притянется. Основательность Паздерина — в чистоганном имуществе: в домах, которые он построил да жильцам подмостил, в деньгах, притаенных подвалами банка, в ломовых лошадях, конюшни которых он умножительно держит. Да и собой Паздерин — не чета косопузым купеческим обнимышам. Неродовит, выскочка? А кто в Перми от Афанасия Никитина да Садко-богатого гостя род ведет? По всем статьям подходящ Паздерин. Только как вот Ольга взглянет? Не те ноне времена, чтобы силком под венец турнуть али под чугунной плитой похоронить — все обходительности требуют, эмансипации… Ну и слово зловредное для языка! Да и характер-то у дочери дыбистый, неукротимый. Молодцом бы ей быть — не девкой…

Наезжал Паздерин дважды: визиты наносил. Не льстит, не кобенится, подарков изумительных не валит. Ольга все с усмешечками, все намеками наговаривает на себя всякие небылицы. Колпаков-то знает: может, потому и чисто его чадо, что слухами в дерьме вывалено. Только бы решилась, такую свадьбу завернем — Каму коврами выстелим!..

Сидит Колпаков, чешет в раздумье живот, прикидывает, какие дела они бы с зятем завернули, а Паздерин тем часом тормошит заводского пристава. Пока в Перми на качелях повизгивают, Мотовилиха нагнетается тайным движением. Парни, что у Паздерина в старой избе поселились, думают отказаться от косьбы на хозяина. Поторжники и всякие иные шалопуты колья по руке подбирают: коренным готовят сражение.

— И что же ты, пристав, тараканов тискашь? Или ослеп?

Чикин-Вшивцов морщится, щупает кадык:

— Пускай и подрались бы, Егор Прелидианович…

— Это тебе не кулачный бой, умная голова. Грабеж имущества. Пришлые гультяи имущество должны уважать.

— Солдат, что ли, на подмогу просить?

— И солдат можно…

У Бочарова с Ирадионом тоже серьезный разговор об этом, Ирадион в пимах, в теплой шапке сидит на солнышке в огороде у Овчинникова, на мосластых коленях толстая книга. При сухом благодатном воздухе лета Костенке вроде бы совсем полегчало, но на работу ходить еще не мог, занимался теорией.

— Я пойду к поторжникам и токарям, — говорит Бочаров, — они должны меня послушать. Иначе кровопролитие будет такое, что драка на пруду покажется в сравнении с ним детской забавой.

— Боюсь я за тебя, — зябко ежится Ирадион.

— Для нашего дела такие междоусобицы смертельны. А кроме этого дела, ничто больше меня не трогает.

Кто знает, как бы оплакивал он свою мать, если бы не кружок, не эти волнения среди пришлых. Сиротство свое, жалость, боль — все пришлось обуздать, заглушить. Угрозы капитана и пристава только ожесточили. Объяснял он своим мастеровым: мы уже такая сила, с которой начальство вынуждено будет считаться. Мы можем потребовать у Воронцова уравнения пришлых и коренных в правах, можем настаивать, чтобы подсобникам и поторжникам повысили плату.

Из кружка ушел Овчинников, хлопнул дверью. Предупредил, что полиция все знает, и ушел: не захотел, чтобы у пришлых были равные с ним права. Один Яша из коренных мотовилихинцев остался, но ничем себя не проявлял. Зато пришлых прибавилось. Степенные семейные мастеровые слушали Бочарова и особо поддержали, когда он сказал, что надо воспрепятствовать столкновению.