Затишье

— Он не знает? Он еще не знает? Но как же об этом не говорить, ведь нельзя молиться о здравии усопшего человека!

Николай Васильевич все держал Наденькины руки, но пальцы его стали холодными. Дорого бы он дал, если бы смог заглянуть в душу своей жены!

Губернатор Струве считался человеком весьма либеральных взглядов. Сын знаменитого астронома, директора Пулковской обсерватории, моложав, розовое немецкое лицо с рыжеватыми баками добродушно, фигура в форменном сюртуке пряма и внушительна. В кабинете уютно, то ли от запаха дорогого табака, то ли оттого, что стол, и кресла, и шкапы — все иное, чем при Лошкареве: легче, мягче тонами, практичнее. И вообще в Перми о бывшем губернаторе вспоминает только жандармский полковник Комаров, которому Струве недвусмысленно сказал, что никаких дел о всяческих крамолах в губернии видеть нежелательно.

Капитана Воронцова губенатор принял сразу, как покончил с прошением крестьян Зыряновской волости Соликамского уезда. Прошение это утром поступило к нему на стол, сейчас он обдумал и написал в губернское по крестьянским делам присутствие свою рекомендацию. Крестьяне графини Строгановой просили присутствие снизить им оброки. Струве предлагал присутствию сообщить, крестьянам, что вопрос этот может разрешить только помещица и пусть они относятся к ней.

— Я весьма рад вас видеть, — резковатым уверенным голосом говорил Струве капитану, усадив его в удобное низкое кресло. — Тем более, что вы, так сказать, мой единомышленник и, самое главное, практик нового времени. Знаю о ваших неудачах, но… м-м… Они не задержат поступательного движения. Не предложить, ли вам чашечку кофе?

Он позвонил и, пока с возможной быстротою где-то закипал напиток, с явным удовольствием развивал свои мысли:

— Я был поражен, что в Перми так мало истинно прогрессивных людей, с которыми можно было бы объясниться. Полковник Нестеровский, несколько чинов высокого ранга, два-три неожиревших купца, вот, пожалуй, и все. Остальные спят непробудно, какие бы течения не изменялись над ними. Мотовилиха же кипит, ищет, стремится. Вот яркий пример неизбежности в России капитализма. В нашей действительности существуют для него особо благоприятные условия. Все более обособляется слой хозяйственных мужиков — желанных нам третьих лиц для внутреннего рынка. С другой стороны, разложение общинного земледелия создает силу для фабрик и заводов. Жаль, что мы еще некультурны, неграмотны… м-м… но нужно открыто признать это и учиться у западного капитализма, который находится на стадии более высокой по сравнению с нынешним народнохозяйственным строем России…

Голос губернатора бил по барабанным перепонкам, не воспринимался. У Воронцова разболелась голова, и он обрадовался, когда малый в фартуке и белом поварском колпаке внес в коричнево просвечивающих фарфоровых чашечках кофе. Струве спохватился:

— Однако я вас совсем заговорил. Но теперь вы примерно знаете, с кем имеете дело. — Зажмурившись, воронкою вытянув губы, отхлебнул. — И больше ни разу не стану докучать вам своими речами… Ну-те-с, чем могу быть полезен?

Кофе был заварен превосходно, располагал к откровенности. Но Воронцов, хоть и надеялся, что губернатор к нему расположен, все же в политические лабиринты решил не вдаваться. Вкратце повторил выводы лесничего, перешел к сути:

— Хотелось бы попросить у вашего превосходительства разрешения быть при экспедиции административно ссыльному Константину Бочарову.

— Я знаком с делом Иконникова, — щегольнул памятью губернатор. — Если не ошибаюсь, Бочаров практически не причастен к делу.

Воронцов поспешно кивнул, отставил чашечку.

— Однако, дорогой Николай Васильевич, могли бы вы поручиться, что этот самый Бочаров окончательно отказался от своих возмутительных идей?

Капитан разглядывал бурую дымку внутри чашечки, оставленную на фарфоре густым кофе. Он понимал, куда губернатор метит и удивлялся себе: откуда такая нерешительность? Но любые мотивы, какие бы ни привел, прозвучали бы неубедительно. Он не терпел полицию, прибегать к ее помощи считал ниже своего достоинства, трезво видел и другое: у Бочарова в Мотовилихе слишком много сторонников, множество сочувствующих. Насильственно вырвать человека из среды, с которой он связан прямо или косвенно тысячами нитей, не значит ли привести в движение ее структуру?

— Нет, я не мог бы поручиться, — признался Воронцов и понял, что теперь визит его к губернатору оказался вообще лишенным всякого смысла.

Струве заметил замешательство инженера, однако на помощь не пришел.

— Извините меня, Николай Васильевич, но вам необходимо твердо определить свои отношения к административно ссыльным, оказавшимся при заводе. Обстановка этого требует. Посудите сами. Первая после реформы вспышка идей пошла на убыль. Даже Герцен и Огарев вот уже два года не выпускают «Полярной звезды», подвязали язык своему «Колоколу». Но не будем наивными. После затишья всегда бывают бури. И прав полковник Комаров: именно в Мотовилихе может назреть наиболее опасная туча, которая захватит самые нижние слои… Каково же нам будет сознавать, что мы сами способствовали этому!

— И все же, — Воронцов поднялся вслед за губернатором, — и все же я просил бы вас не вмешиваться, пока… пока не обращусь за помощью сам.

— Я обещаю вам это, господин капитан, — сказал Струве.

В Мотовилиху возвратился Воронцов, взвинченный чрезвычайно. Доколе же, в самом деле, нянчится с этими мальчишками, для которых он и так сделал все! И не благодарности, не раболепия требовал от них — того же, что и от себя: преданности прогрессу, вдохновенного служения общему делу…

Не заезжая домой, поднялся в свой кабинет, вызвал Бочарова. Сидел, оперев локти на стол, стараясь не выдать раздражения. Чикин-Вшивцов ожидал его, настоял, чтобы разговор был при нем. Воронцов согласился. Перед Бочаровым будет альтернатива: либо Сибирь, либо возможность почти безотносительной свободы, полезной общественной деятельности. Пусть выбирает сам.

Бочаров стоял в перекрестии двух взглядов. Лицо землистое, под глазами постарело.

— Что вы еще хотите от меня, господин капитан?

— Чтобы вы не мешали мне работать.

— До сих пор я полагал, что как-то участвую в строительстве завода.

— И в то же время внушаете рабочим вредные мысли!..

На спекшихся губах Бочарова мелькнула усмешка:

— Какие же, позвольте узнать?

— Как ты разговариваешь, пащенок, — затопал ногами пристав, — кому перечишь? Забыл, кто ты таков? С тобой цацкаются, носятся как с писаной торбой! В кандалы захотел, разбойник?

— Я никого не грабил и не убивал, — тихо сказал Бочаров.

— Нет, как хотите, Николай Васильевич, а я не допущу… Этот мерзавец не пощадил даже свою матушку! — вскочил пристав.

Если бы сейчас Бочаров расплакался, если бы ударил полицейского, капитан не был бы так поражен. Но неожиданно для них обоих Бочаров даже не моргнул. Он смотрел мимо них, сквозь них завалившимися усталыми глазами и думал о чем-то своем.

А он думал: у Мотовилихи скоро будет оружие, которое опаснее револьверов и бомб, будет гектографический станок. Ушел из лаборатории, дошагал до пристани. «Кунгурячок» отдавал чалку, ухал маленькой трубой. Костя успел на него, пристроился к бортику, глядел на воду. Казалось — стоит на месте, а Кама бежит, вопреки своему течению, снизу вверх. Обман зрения. И эта баржа-беляна, глубоко осевшая в воду под тяжестью сосновой да еловой клади, эта беляна — тоже обман зрения: как доплывет до места, обдерут ее самое на дрова. Судьба — как у людей…

С пристани прошел на Красноуфимскую улицу, увидел Никифора, сидевшего перед домом с дворником, попросил отнестись к Ольге Егоровне. Никифор сердито оглядел его, однако доложил. Ольга оказалась одна. Сидела с ногами на каком-то широченном ложе, куталась в пестрый халат, на голове был немыслимый тюрбан. Было душно, в открытых окнах вяло свисали шторы.

— Скучно, Костенька, одурела совсем. Хорошо, что пришел… Надо, наверное, чего-то?

— Вы обещали ссудить денег.