Страница 3 из 84
И все эти малые и большие досады будоражат его изнутри, теснятся в нём, пока не прорываются наружу, как крохотные потоки лавы, превращаясь – на подбородке – в пылающий прыщ гнева на Рои, сумевшего и сегодня, в который уж раз, убедить его прогуляться вчетвером, да ещё объяснил ему, что постепенно Асаф поймёт, насколько Дафи ему подходит с точки зрения внутреннего мира и всё такое.
Так он выразился, Рои, и посмотрел на Асафа долгим и пристальным взглядом завоевателя, а Асаф смотрел на тонкий золотистый ореол в его глазах, ореол насмешки, окружающий зрачки, и удручённо думал, что их дружба с годами перешла во что-то другое, как бы это другое назвать. И, внезапно испугавшись, будто что-то его ударило, он пообещал прийти сегодня вечером, и Рои снова хлопнул его по плечу и сказал: "Таким, брат, ты мне нравишься". А Асаф шёл от него и думал, что будь он посмелее, повернулся бы и бросил Рои в лицо этот "внутренний мир", ведь всё, что нужно Рои, это чтобы Асаф и Дафи были неким перевёрнутым зеркалом, которое будет подчёркивать ему и его Мейтали их блеск и лёгкость, когда они идут вместе и целуются через каждые два шага, в то время как Асаф и Дафи плетутся за ними молча с взаимным отвращением.
– Да что с тобой? – возмущается продавец пиццы. – С тобой говорят!
Асаф видит, что пицца уже упакована в белую картонную коробку, разрезана на восемь кусков, и пекарь говорит, подчёркивая каждое слово, как будто ему уже надоело повторять:
– Смотри, здесь как обычно: два с грибами, один с анчоусами, один с кукурузой, два обычных и два с маслинами, езжай быстрее, чтоб не успела остыть, сорок шекелей.
– Куда ехать? – шепчет Асаф.
– Ты без велосипеда? – удивляется пиццерийщик. – Твоя сестра кладёт это на багажник. Как же ты понесёшь? Давай сперва деньги! – он протягивает длинную волосатую руку. Асаф ошарашено суёт руку в карман, и гнев, поднимаясь из кармана, приводит его в полное смятение: родители перед отъездом оставили ему достаточно денег, но он очень точно рассчитал свои расходы и каждый день пропускал обед в муниципальном буфете, чтоб сэкономить на покупку дополнительного объектива для "Кеннона", который родители обещали привезти из Америки, так что непредвиденно возникшая трата прямо-таки выводит его из себя. Но выбора нет, ясно, что человек готовил пиццу специально для него, то есть для того, кто приходит сюда с этой собакой. Если бы Асаф не был так рассержен, то, конечно, спросил бы, наконец, кто эта девушка с собакой, но как видно из-за распирающей злости, что всегда находится кто-то, кто определяет и решает за него, что ему делать, он платит и уходит оттуда с резкостью, призванной выразить его равнодушие к деньгам, отнятым у него обманным путём. А собака – она не ждёт, пока его лицо точно отразит созревающие эмоции, она снова пускается вскачь, мгновенно натягивая верёвку во всю длину, и Асаф летит за ней с немым воплем, его лицо искажено от усилия уравновесить в одной руке большую картонную коробку, а другой удержать верёвку, и только чудом ему удаётся без потерь нестись среди людей по улице с коробкой в высоко поднятой руке. Он знает, не питая по этому поводу иллюзий, что выглядит карикатурно, как официант. В довершение ко всему из коробки начинает просачиваться запах пиццы, и Асаф, с утра ничего кроме бутерброда не евший, несомненно, имеет законное право на пиццу над его головой, ведь он же уплатил за каждый гриб и маслину, но с другой стороны он чувствует, что она всё-таки не вполне ему принадлежит, в определённом смысле её купил кто-то другой для кого-то другого, и ни с одним из этих двоих он не знаком.
И так, с пиццей в руке, он пересекал в то утро переулки и улицы на красный сигнал светофоров. Никогда ещё он так не гонялся по улицам, никогда не нарушал так много правил сразу, со всех сторон ему сигналили, на него натыкались, ругались и кричали, но через короткое время это перестало его волновать, и шаг за шагом он освобождался от злости на себя, так как совершенно неожиданно стал абсолютно свободен там, за пределами душного и скучного кабинета, свободен от малых и больших проблем, тяготивших его все последние дни, неукротимый, как звезда, сошедшая с орбиты, которая проносится по небосводу во всю длину, оставляя за собой искрящийся хвост. Вскоре он перестал думать, перестал слышать гул мира вокруг себя и весь обратился в топот ног, стук сердца и ритмичное дыхание, и хотя не был искателем приключений по природе, скорее наоборот, он стал наполняться новым таинственным чувством – наслаждением от бега в неизвестность; внутри него, как хороший мяч, упругий и накачанный, запрыгала ликующая мысль, что хорошо бы, хорошо бы, чтобы это никогда не кончалось.
За месяц до того, как Асаф и собака встретились – точнее, за тридцать один день до этого – на извилистом боковом шоссе над одной из окружающих Иерусалим долин вышла из автобуса девушка.
Маленькая девушка, хрупкая. С лицом, почти скрытым гривой чёрных кудрявых волос. Спустилась по ступенькам, сгибаясь под тяжестью огромного рюкзака. Водитель с сомнением спросил, не требуется ли ей помощь, и она, испуганная его обращением к ней, слегка сжалась, сомкнула губы и мотнула головой: нет.
Потом ждала на пустой остановке, пока автобус удалится. Продолжала ждать даже после того, как он исчез за поворотом дороги. Стояла, не двигаясь, смотрела налево и направо снова и снова, и колокольчик света вспыхивал каждый раз, когда послеполуденное солнце падало на синюю серёжку у неё в ухе. Возле остановки валялась ржавая бочка для горючего, вся в дырах. К электрическому столбу было привязано выцветшее картонное объявление: "На свадьбу Сиги и Моти", и стрелка, направленная в небо. Девушка в последний раз посмотрела по сторонам и увидела, что никого нет. Даже машин не было на узкой дороге. Медленно повернулась и обошла навес остановки. Теперь смотрела в долину у её ног. Старалась не двигать головой, но её глаза бегали по сторонам, обследуя местность.
Кто посмотрел бы на неё беглым взглядом, подумал бы, что девушка отправляется на небольшую прогулку. Именно так она и хотела выглядеть. Но если бы там проехала машина, водитель также мог бы на долю секунды поразится тому, что девушка одна спускается в эту долину. И, возможно, промелькнула бы у него ещё одна тревожная мысль, почему девушка, которая выходит на небольшую послеобеденную прогулку в долину так близко от города, тащит на спине такой большой рюкзак, как будто отправляется в дальний поход. Но ни один водитель не проезжал там, и в долине не было никого. Она спустилась среди жёлтых цветов горчицы, между тёплыми на ощупь камнями и скрылась в чаще фисташковых деревьев и колючих кустов бедринца.
Она быстро шла, оступаясь из-за рюкзака, который бросал её вперёд и назад. Буйные волосы развевались вокруг её лица. Рот был сжат так же твёрдо и непреклонно, как тогда, когда она сказала "нет" водителю автобуса. Очень скоро её дыхание стало частым и тяжёлым. Стук сердца участился,
в голове закружились скверные мысли. В последний раз она приходит сюда одна, подумалось ей, а в следующий раз, в следующий раз...
Если будет следующий раз.
Она как раз спустилась вниз, на дно пересохшего русла реки. То и дело бросала рассеянные взгляды на склоны, словно наслаждаясь видом. Зачарованно следя за полётом сойки, внимательно осмотрела с её помощью всю линию горизонта. Этот отрезок дороги, например, отлично просматривается. Если сейчас кто-то случайно стоит на шоссе возле остановки, он может её увидеть.
И может случайно обратить внимание, что вчера и позавчера она тоже спускалась здесь.
По меньшей мере, десять раз за последний месяц.
И сможет даже поймать её здесь в следующий раз...
Будет, будет следующий раз, напряжённо повторяла она, стараясь не думать, что произойдёт с ней до того.
Присев в последний раз, как будто поправляя пряжку сандалии, она не двигалась целых две минуты. Каждый камень был осмотрен, каждое дерево и куст.
И тут, словно по волшебству, она исчезла. Просто растворилась. Даже если бы за ней кто-то следил, он не смог бы уловить, что случилось: ещё минуту назад она сидела там, наконец-то сняв с плеч рюкзак, откинувшись на него и отдуваясь, а сейчас ветер колышет кусты, и долина пуста.