Страница 9 из 11
«Четвертует? Или сначала повесит, а потом четвертует? И сожжет на костре. А голову вывесит на городских воротах вместе с его мужским хозяйством, как поступала ее бабка, Ариаль Белоснежная, со всеми своими врагами…»
Абигейл зашлась от ярости:
— Я королева! И я могу быть только королевой! И во всех твоих придуманных мирах, за каждым твоим несуществующим окном я останусь КОРОЛЕВОЙ! Ты понял, Гогейтис?!
«Он не понял, — с какой-то непонятной печалью подумал герцог Рено. — Он еще что-то пытается доказать ей. Твердит про процент искажения, систему прохождения сигнала. Бедняга. Лучше бы он так заботился о своих причиндалах, а не об идеях. Она его все-таки четвертует».
И Главный Советник вдруг понял, что ему отчего-то жаль непутевого ученого, с таким пылом разглагольствующего про невероятную Систему Окон.
«А ведь как бы смотрелась Абигейл в роли торговки, — честно размышлял он. — А в маркитантках ей вообще не нашлось бы равных».
— ГЛАВНЫЙ СОВЕТНИК!
Герцог Рено вздрогнул и прогнал прочь крамольные мысли. Посмотрел на королеву. Так и есть. Уильям Гогейтис добился своего. Точнее, своей. Своей безвременной и жестокой кончины. Но герцог услышал не то, что ожидал:
— Повелеваю своей королевской властью, — Абигейл роняла слова, как будто стучала молотом по листу жести, — злостного еретика и смутьяна, оскорбителя королевы, нарушителя законов Божеских и человеческих, изобретателя безумных теорий и крамольных идей Уильяма Магнуса Гогейтиса лишить всех дарованных Нами привилегий, наград и милостей и под строгим конвоем препроводить на место пожизненного заключения в подземную тюрьму, именуемую Низина Плача! Приказ исполнить немедленно.
Герцог пронзительно посмотрел на королеву. Она встретила его взгляд и отбила, как меч — мечом.
— Выполняйте, Советник. Ответственность заточное исполнение сего приказа я возлагаю на вас — И крикнула: — Стража!
Вбежавшим дворцовым громилам-стражникам она указала пальчиком на тщедушного Гогейтиса:
— Взять его! В камеру пыток!
И вышла, даже не удостоив никого своим королевским взглядом.
— Но почему?! — горестно возопил Уильям, которого стражники уже поволокли к выходу.
«Лучше бы она его сразу четвертовала, — подумал герцог Рено. — Какое-никакое, а милосердие. Это кто-то солгал, что женщины милосердны. Или королев это просто не касается».
С того памятного вечера он перестал посещать опочивальню королевы.
Потому что выполнил в точности ее приказ.
Но заставить себя снова воспылать страстью к женщине, оказавшейся столь жестокой и высокомерной, он не смог.
Тем более что у Абигейл, забросившей науку, нашлось немало фаворитов. И у дверей опочивальни разве что очереди из любовников не стояли.
Книги, чертежи и прочие вещи Гогейтиса сожгли перед ратушей, когда зачитывался королевский указ. Ученый был предан забвению, а его труды признали политически опасными. Именем Уильям простолюдины долго опасались называть своих новорожденных.
С тех пор прошло три года. За это время герцог Рено стал совсем другим человеком. Сделалась иной (словно вышла из какого-то своего отражения) и королева Абигейл. Только о судьбе Гогейтиса, заживо погребенного в казематах Низины Плача, ничего не было известно. Во всяком случае, официально.
На самом деле герцог Рено, не понимая до конца сам, зачем он это делает, утаил в своем родовом замке некоторые из трудов несчастного Уильяма, особенно те, где рассматривалась преданная ныне анафеме теория загадочных Окон. Герцог иногда, утомившись от государственных дел, пытался вчитаться в каракули ученого, понять ход его мыслей, словно это могло хоть чем-то облегчить участь проклятого магистра…
И сейчас герцог Рено ехал именно к нему. В юдоль скорби, смерти и забвения.
К Уильяму Магнусу Гогейтису.
С делом государственной важности.
И, рассеянно глядя в окно кареты на схожие с лоскутьями траурных покрывал, влажные, еще не освободившиеся от снега луга, герцог Рено молил праведное небо, чтобы ученый еще был жив.
И находился в здравом уме и твердой памяти.
Герцогские кони встали так внезапно, что погрузившийся было в какую-то дорожную полудрему Главный Советник вскинулся, резко выдохнул, приходя в себя, и машинально тронул эфес своей боевой шпаги. Глянул в помутнелое окно кареты — почему остановка? Уж не разбойники ли щипачи из беглых каторжников решили сдуру, что смогут разжиться у почтенного и богатого господина парой кошельков с золотом?.. Ну, в таком случае разбойников можно только пожалеть.
Герцог наполовину вытянул шпагу из ножен, но тут в дверцу кареты деликатно постучали условным стуком.
— В чем дело, Кевин? — голосом, жестким от внезапного и постыдного для истинного воина страха, спросил герцог Рено.
Действительно, это был один из личных охранников герцога, Кевин, недавно принявший присягу. Второй охранник, рыцарь постарше, именем Костнер, о чем-то невнятно переругивался с кучером.
Дело заключалось вовсе не в разбойниках. Как объяснил созерену Кевин, остановка произошла по весьма прозаической, но не зависящей ни от кого из них причине.
Дорогу на каторгу начали строить еще при королеве Ариаль, которая в этом направлении народ отправляла целыми семьями и деревнями — без права возврата и переписки с оставшимися на воле близкими. Со времен безумной Ариаль каторга разрослась, дорога расширилась и разветвилась, но, поскольку каторжник — не работник, постепенно пришла в упадок. По отдельным участкам дороги еще можно было худо-бедно проехать с обозом или прогнать пешедралом новую партию заключенных, но колея, ведущая к Низине Плача, представляла собой (да еще по такой сырой да дождливой весне!) непролазное, отвратительное даже на вид месиво из суглинка и знаменитого тарсийского плывуна-галечника, что засасывает и коня и всадника, как омут.
Герцог вышел из кареты и вместе со своей свитой осмотрел местность. Осмотр не впечатлил. Во всяком случае, понятно, почему кони не пожелали идти дальше. Аристократическим ли коням увязать в грязи по самые подпруги?!
В туманной дали вырисовывались очертания Низины, бывшей на самом деле никакой не низиной, а целым небольшим городком, состоявшим из лабиринта бесконечных каменных казематов, в которых и томились особо опасные государственные преступники.
— Да, отсюда по такой дороге не сбежишь, — как бы про себя пробормотал герцог. — Только и туда не доберешься.
— А добираться еще добрых пять ариев. — На глаз отметил расстояние, отделявшее их от Низины, суровый воин Костнер. — Будь здесь хоть какие деревья либо кустарник, мой боевой топор за минуту нарубил бы щепы для настила, но…
— Щепа — это полумера, — непонятно высказался герцог и вдруг пронзительно, с какой-то затейливой вибрирующей нотой, так что земля под ногами дрогнула, засвистел.
Свита едва сдержалась, чтоб не зажать себе уши. Кони шарахнулись, чуть не опрокинув карету, а кучер принялся распекать во все корки злого черного гламура.
Герцог уже с минуту как прекратил свой странный свист, а земля все еще дрожала. И дрожь эта усиливалась. Наконец в близлежащей заброшенной кузне что-то грохнуло, зарычало, затопало, и взору государственных путешественников предстал последний Тарсийский Дракон.
Дракон выглядел непрезентабельно. А как еще можно выглядеть, ежели ты являешься пожизненным арестантом и питаешься исключительно горьким хлебом надежды и солью собственных слез?! Когда по указанию первой королевы, Филодоры Благочестивой, Тарсийское Ожерелье истребило всех своих драконов как животных не только опасных, но и, по утверждениям всех животноводческих наук, несуществующих. Этот дракон был еще весьма молод и мог прятаться то в Монарших горах, то среди карстовых пещер Золотой Госпожи, избегая тем самым охотничьих облав. Дракон пережил и Филодору Благочестивую, умершую от разжижения мозга, и еще двух королев, но неосмотрительно попался на глаза каким-то сельским детям. Закон о драконах никто не отменял, но уничтожать последнего представителя все-таки не стали, объявили опасным преступником и отправили на каторжные работы — пламя в кузне раздувать. Тем дракон и жил. И, естественно, Главный Советник прекрасно знал о его существовании. Дракон подполз к людям и выжидательно посмотрел в их слегка перепуганные лица. Глаза дракона гноились, с когтей отслаивались роговые пластины, а на чешуе кишели какие-то паразиты. Грозный зверь слабо шамкнул пастью, полной пеньков, оставшихся от сгнивших клыков. Из пасти пахнуло тухлятиной.