Страница 3 из 44
С тех пор я остался вдвоем с Берхольмом. Я называл его Берхольм, с некоторой долей почтительной иронии. Папа, пожалуй, было бы неуместно, а обращаться к нему по имени, Манфред (его звали Манфред), казалось мне слишком нелепым. Ему было уже за шестьдесят, и роль приемного отца ему не очень подходила. Элегантный седовласый господин с набухшими мешочками под глазами, в неизменном сером костюме под цвет усов. Я так и не понял, кто он по профессии. Чаще всего он сидел за письменным столом, скрытый горами бумаг, что-то перелистывал, что-то записывал и при этом бормотал себе под нос. Потом он давал кому-то указания по телефону; я так и не узнал, кому именно. Я воображал огромные конторы, переполненные служащими, сидевшими за письменными столами и готовыми по его приказу в любой момент вылететь, точно пчелы из улья, и свернуть горы. Возможно, так оно и было.
Я подолгу бывал один. Берхольма я видел только по утрам, а потом в обед и поздно вечером, когда он рассказывал мне истории на сон грядущий. Ритуал, мучительный для нас обоих, но ни один из нас не решался первым предложить от него отказаться. Берхольм, начисто лишенный фантазии, каждый день просматривал один-два сборника сказок из своей библиотеки. Но я уже прочитал их все и поэтому, конечно, заметил, что он не сам придумывает истории – и, еще того хуже, – что он знает, что я это замечаю. Но мы придерживались этого обыкновения, пока жили в одном доме, то есть целых три года. И так я снова и снова слушал про Русалочку, про коня Фалладу[2] (самая жуткая история, которая когда-либо приходила кому-либо в голову), про Питера Пэна,[3] про Мерлина и про Артура. Да, про Мерлина.
До полудня я был в школе, примерно в час приходил домой, и экономка – не любящая детей старушка, как того требуют литературные штампы, а молодая и хорошенькая, которая меня терпеть не могла, – кормила меня разогретым обедом. Потом я делал уроки, писал короткие, ненавистные сочинения на бестактные темы («Самый прекрасный день в твоей жизни», «Мой лучший друг» – требуется немало подобного вздора, чтобы приучить детей к избитым фразам) и с легкостью решал простые математические задачи. Потом я был предоставлен самому себе. Наш дом окружал большой, заросший кустарником сад; я прокрадывался по траве, прятался в цветах, наблюдал за мелкими зверьками и за небом, чему-то радовался и чего-то пугался, разговаривал с глиняным садовым гномом, щеголявшим бакенбардами, и фантазировал.
Странно, какая тень страха нависает над моим детством. На лужайке виднелось бурое пятно; Берхольм приказал разрыхлить его граблями, посыпать белыми хлопьями удобрений – и все напрасно. Я избегал этого места, обходил его, готов был сделать крюк, только бы не оказаться рядом с ним, и по ночам не отрываясь смотрел на него сквозь оконное стекло, запотевающее у меня на глазах. Но это еще не все. Часто нам хочется вернуться в то время, когда мы еще умели фантазировать и играть и верили в сказки и в богов, – но если оставить эти сантименты, неужели мы забыли о другой, сумеречной стороне? Забыли об ужасе, поджидающем в любом темном углу, забыли о многоруких существах, издалека устремляющих на нас взгляд, забыли об абсолютном, беспримесном зле, подстерегающем тот миг, когда в подвале внезапно испортится выключатель? Мир вокруг ребенка еще не столь прочен, по краям из него выбиваются нитки, в нем попадаются дыры, его ткань местами изношена и непрочна. Никогда я не испытывал такого накаленного ужаса, шелестящего в полной тишине и мерцающего в пустоте меж предметами, как во время детских бессонниц, когда я включал свет. Однажды, мне было тогда лет восемь-девять, мне в руки попала сказка о злой волшебнице, превращавшейся в паука. Никогда в жизни я потом не видел кошмаров, наполненных таким сияюще-ярким ужасом, не переживал такого чрезмерного, преувеличенного страха.
При этом я не так уж много читал. Разумеется, сказки, потом легенды Древней Греции и Рима в роскошном издании с толстыми страницами и с золотым обрезом (Геракл, Зевс, Гера и прочие, как ни странно, не произвели на меня никакого впечатления, да и сейчас не производят), ужасная книга Готтхельфа[4] о пауке, а как-то раз мне в руки попало бесконечное жизнеописание сэра Фрэнсиса Дрейка;[5] я и сам не знаю, что заставило меня выдержать все восемьсот страниц. В доме была большая библиотека, некогда собранная двоюродным дедом Берхольма, но я редко брал оттуда книги. Я не привык читать много; еще в начальной школе я мало интересовался немецким и получал отличные оценки только по математике. Позднее для собственного удовольствия я чаще всего читал книги физиков-теоретиков о странствиях мысли, по профессиональным соображениям – классические богословские сочинения (сто томов проницательности Фомы Аквинского,[6] прозрачность и ясность Блаженного Августина,[7] ересь Джордано Бруно[8]), а потом, разумеется, специальную литературу по моему новому ремеслу: сухие статьи, наукообразный язык которых таит в себе фейерверки сюрпризов, чудес и иллюзий. Я прочел всего Спинозу.[9] Всего Паскаля.[10] «Критику чистого разума»[11] я так и не одолел, не справился и с Гёделем.[12] Зато Берхольм, по-моему, не читал ничего, кроме экономических разделов английских газет. Он сидел в старинном плюшевом кресле, склонив голову, подняв брови, едва заметно шевеля губами, с мечтательной самоуглубленностью во взгляде.
В пустыне, где царит невыносимый зной, в результате эволюции появились животные, вынужденные бережно расходовать свои силы и двигаться, лишь когда без этого действительно нельзя обойтись, да и то медленно-медленно. Приблизительно так дело обстояло и с Берхольмом. Он поднимал голову, если действительно нужно было на что-то посмотреть, протягивал за чем-нибудь руку, если непременно нужно было что-то взять, открывал рот, если и в самом деле вынужден был что-то произнести. «Ничего лишнего» – эта фраза лучше всего описывает его поведение. Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего действия, может быть, далее ни одной лишней мысли. Поэтому он всегда говорил и делал только то, что уместно, и никогда ничего неподобающего.
Время от времени он совершал со мною долгие, безмолвные прогулки по дому. Это был большой дом (три этажа и пыльный подвал), однако он знавал лучшие времена. Берхольм дешево купил его и с тех пор, избегая лишних расходов, ничего не предпринимал, чтобы остановить его распад. Хотя в нем было более или менее чисто, половицы покоробились, по потолку расползлись пятна влаги, а иногда краем глаза я замечал, как торопливо уползают маленькие паучки, точно внезапно ожил узор ковра. И вот мы с Берхольмом ходили по этому дому, держась за руки, вверх по лестнице, по комнатам, вниз по лестнице, на первый этаж, еще ниже, в подвал, по плохо освещенным подвальным помещениям, снова вверх по лестнице. Прогулку предварял вопрос Берхольма: «А не побродить ли нам?» – над которым я непременно должен был немного подумать, чтобы потом ответить: «А почему бы и нет?» И мы отправлялись «бродить», медленно, безмолвно, исполненные торжественности. Однажды я нашел в ящике письменного стола (так начинаются множество историй, но только не моя) колоду карт таро. Я рассмотрел их, разложил, снова собрал, сделал вид, будто меня пугает их зловещая пошлость, и попытался гадать по ним о своем будущем. Потом я обнаружил, что последовательность карт не меняется, сколько бы я ни снимал. Вооруженный этим основным принципом карточной игры (он по-детски прост, но большинство людей о нем не догадывается), я показал Берхольму карточный фокус. Довольно жалкая попытка, а Берхольм оказался слишком скверным актером, чтобы это скрыть. Я попробовал проделать фокус перед двумя лучшими, единственными своими друзьями, перед мальчиком по имени Фриц и другим, о котором я помню только, что у него были ужасные гнилые зубы, что он постоянно жевал леденцы и от него исходил неприятный запах карамели. Только Фриц слегка удивился, когда я назвал его карту – «любовники», другой пожал плечами и вообще не понял, в чем дело. Пережив эти поражения, я отложил карты таро и забыл свой жалкий дебют в искусстве иллюзий. Не было ни предзнаменований, ни предвестий, ни осознания своего призвания еще в детстве.
2
История о коне Фалладе. – Речь идет о мрачной и зловещей сказке братьев Гримм «Гусятница», в которой коню, неизменно говорящему правду и верному своей госпоже-принцессе, по приказу ее коварной соперницы отрубают голову и прибивают к городским воротам, где отрубленная голова тем не менее продолжает изрекать истину.
3
Питер Пэн – герой сказочных повестей английского писателя Джеймса Мэтью Барри «Питер Пэн и Венди», «Питер Пэн в Кенсингтонских садах» (1906–1911), мальчик, не пожелавший стать взрослым, живущий в собственном волшебном мире и увлекающий туда за собой других детей.
4
Готтхелъф Иеремия (наст, имя Альберт Бициус) (1797–1854) – швейцарский писатель-реалист, автор нравоучительных, морализаторских повестей и романов. В повести «Черный паук» добродетельных жителей альпийской деревни искушает ведьма, продавшая душу дьяволу, наделенная способностью превращаться в паука и возрождаться в паучьем обличье, чтобы творить зло.
5
Дрейк Фрэнсис (ок. 1540–1596) – английский мореплаватель, один из пиратов королевы Елизаветы, совершивший второе после Магеллана кругосветное путешествие и разбивший в 1588 г. испанскую «Непобедимую армаду».
6
Фома Аквинский (ок. 1224–1274) – средневековый теолог и философ, монах-доминиканец, автор богословских сочинений «Сумма теологии» и «Сумма против язычников»; занимался проблемами познания и христианской этики.
7
Августин Блаженный (354–430) – христианский богослов и философ, один из отцов Церкви, ключевая фигура европейской философии; занимался проблемами гносеологии, эсхатологии, экзегетики, герменевтики.
8
Джордано Бруно (1548–1600) – итальянский философ и поэт, оказавший значительное влияние на европейскую философию, в частности на Спинозу, Шеллинга; отстаивал в своих работах идеи пантеизма, пантеистической метафизики, разрабатывал инфинистскую космологию, теорию бесконечного целостного универсума, множественности миров.
9
Спиноза Бенедикт (Барух) (1632–1677) – нидерландский философ-рационалист, внесший вклад в этику и социальную философию, применивший геометрический метод при изложении проблем философии, продолжатель традиций эпикуреизма и стоицизма.
10
Паскаль Блез (1623–1662) – французский религиозный философ, ученый, писатель-моралист, создатель своеобразной «философии сердца» и философской антропологии, стоял у истоков теории вероятностей. Представитель философского скептицизма, занимался проблемами логики. Главное философское произведение – «Мысли»
11
«Критика чистого разума» (1781) – основополагающее философское произведение Иммануила Канта (1724–1804), в котором излагаются теория познания, взгляды на его природу (формулируются априорный и апостериорный способ познания), логика (чистая и прикладная), этика, эстетика, учение о целесообразности природы.
12
Гёделъ Курт (1906–1978) – австрийский математик и логик; основные труды в области математической теории множеств.