Миссия выполнима

В последние дни ему стало отказывать чувство времени: усталость делала все тусклым и нереальным, мир выглядел далеким, словно он смотрел на него через видеокамеру. Он нуждался в отдыхе. Он опять растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил себе Бев, но ее образ сразу расплылся, и вместо этого он стал думать о Юлиусе Стурке – размытом лице на зернистой фотографии.

На самом деле ему очень не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он уже пытался поймать его раньше, но у него ничего не получилось. Не получилось в 1961 году, не получилось и в последние две недели.

Тогда он потратил уйму времени, собирая информацию о Стурке, – не факты, а скорее слухи, которыми заполняют дыры между фактами. Вполне возможно, он действительно был югославом, который видел, как фашисты до смерти замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, боровшимся с нацистами в Севастополе. Однако Лайм давно перестал подыскивать фрейдистские обоснования для поступков Стурки. Несомненно, Стурка романтизировал себя, но не в том мессианском стиле, который был характерен для Че Гевары. Когда Лайм пытался определить его характер, он предпочитал называть его идеологическим наемником. Он не знал, какие мотивы лежали в основе его действий, но ему казалось очевидным, что Стурка больше озабочен средствами, чем конечной целью. Он имел нереалистические взгляды на политическую стратегию, однако его тактика была безупречна. В нем было больше от практика, чем от мыслителя. По крайней мере, со стороны он выглядел как мастер криминала, которому гораздо интересней сложная механика преступления, чем его результаты. Иногда Лайм готов был относиться к нему, как к великовозрастному подростку, который делает рискованные вещи просто для того, чтобы доказать, на что он способен. Стурка жил как игрок – ему доставляло удовольствие придумывать ходы и контратаки. В своем деле он был великолепен – он был профессионал.

Профессионал. Лайм понимал, что это значит; профессионализм был высшей оценкой в его системе ценностей.

Два профессионала. Неужели Стурка – лучший из двух?

«Кто для меня Фэрли, если я собираюсь рисковать ради него жизнью?» Бев была права: он хотел покоя, но скука была для него равносильна смерти, и он радовался своей работе. Адреналина в крови прибавилось. Лучше всего он чувствовал себя тогда, когда было больше всего риска.

Лишенный сна, с издерганными нервами и с желудком, ноющим от кофеина и никотина, он наконец почувствовал себя живым. Философское кредо Дэвида Лайма – я страдаю, следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы найти Фэрли, – так поставил вопрос Саттертуэйт. Но если Фэрли не вернется, у них есть Этридж, а если не будет Этриджа, есть Милтон Люк. Старый маразматик этот Люк, но за последние годы они смогли пережить и Кулиджа, и Хардинга, и Айка. Время действительно поджимало, но, если все обернется к худшему, мир сможет консолидироваться, несмотря на неудачу Лайма…

Его мысли начали двигаться по кругу.

Действительно ли он имеет дело со Стуркой? Многое говорило за это. Маленькая группа, нацеленная в самый центр системы. Клинок, вонзенный в жизненно важные органы. Точная слаженность действий.

Но даже если допустить, что он имел дело со Стуркой, это не приближало его к разрешению вопроса, где находилась основная база похитителей. Тот факт, что в последнее время Стурка работал в разных местах, не облегчало ему задачу. Самым логичным местом был Алжир, поскольку там находилась старая вотчина Стурки и поскольку Алжир был одним из немногих государств, которое отказалось активно сотрудничать с Америкой в поисках Фэрли. Но само допущение, что в деле замешан Стурка, ясно свидетельствовало против Алжира. Алжир был настолько очевиден, что являлся единственной страной, которую Стурка должен был избегать.

Они явно старались сбить его со следа. Арабская одежда, лодка, плывущая на север, теперь Мецетти, который летит через всю Испанию к Пиренеям, тоже на север, с сотней тысяч долларов в кошельке. И все это – намеренная фальшивка, включая арабские одежды, которые можно расценить, пожалуй, как двойной обман? Стурка был умен, но был ли он до такой степени изощренным?

Женева, подумал Лайм, и еще эта ферма неподалеку от Альмерии, где приземлился Мецетти, собираясь там с кем-то встретиться.

В задаче было слишком много неизвестных. Оставалось только следовать фактам и надеяться, что Мецетти выведет их на цель.

Стурка, подумал он неохотно. Наверняка это он. Он заснул.

13.45, восточное стандартное время.

Саттертуэйт напряженно сидел в кресле, задрав вверх одно плечо и нервно потирая руки. Недавние образы проносились в его памяти: операционная, спины врачей, их напряженные глаза над марлевыми повязками, надувающаяся и опадающая сумка респирометра, ритмичные всплески зеленых линий на мониторе кардиографа, на которые все смотрели с надеждой и страхом, боясь, что кривая в любую секунду может превратиться в сплошную линию.

В Уолтер-Рид нейрохирурги просверливали отверстия в черепе Декстера Этриджа и делали бипареитальные надрезы. По последним данным, кровяное давление составляло восемьдесят на сорок, было подозрение на тромб.

Саттертуэйт смотрел на человека за большим столом. Лицо президента Брюстера выражало глубокую тревогу. Никто из них не говорил.

Дэвид Лайм находился где-то между Гибралтаром и Женевой в самолете – большом лайнере с бортовой лабораторией и группой технической поддержки. Все следили за перемещением «сессны», на которой летел Мецетти. Возможно, он куда-нибудь их приведет. А если нет?

Телефон.

Президент поднял глаза, но не шевельнулся.

Саттертуэйт снял трубку и поднял ее к уху.

Это был Кермод, врач Декстера Этриджа. Он говорил раздосадованным тоном, словно расстроенный какой-то мелкой неприятностью:

– Десять минут назад. Это была субдюральная гематома.

Саттертуэйт накрыл ладонью микрофон:

– Он умер.

Президент моргнул:

– Умер.

Кермод все еще говорил, Саттертуэйт продолжал слушать:

– Медицина – не самая точная наука. Я хочу сказать, что в половине таких случаев диагноз удается поставить только тогда, когда уже слишком поздно. В каждом третьем случае диагноз не ставится вообще. Это была моя ошибка.

– Не волнуйтесь. Вы же не невролог.

– Мы привлекали и неврологов. Никто ничего не нашел. Я хочу сказать, это был трудный случай. Мы нашли ее с помощью артериографии, но было уже поздно оперировать.

– Все в порядке, доктор.

– Все в порядке. Конечно. Я всего лишь убил следующего президента Соединенных Штатов.

– Ерунда.

Брюстер пошевелился – потянулся за сигарой, но ничего не сказал. Саттертуэйт слушал голос в телефонной трубке:

– Травма возникла при взрыве бомбы, когда его ударило по голове креслом. Церебральные полушария сместились вниз и создали давление на мозг. Это было кровоизлияние, но необычного типа. Гематома пряталась между слоями, и обнаружить ее с помощью обычной диагностики было невозможно. Для полного анализа требуется несколько недель, иногда месяцев. Но тогда будет уже слишком поздно.

Саттертуэйту надоело слушать покаянные излияния Кермода:

– Что с Джудит Этридж?

– Она сейчас в госпитале. Разумеется, она все знает.

– Президент ей позвонит.

– Хорошо.

– Всего доброго, – сказал Саттертуэйт и, отняв от уха все еще что-то бормочущую трубку, положил ее на аппарат.

Президент взглянул на него исподлобья:

– Проклятье.

Брюстер произнес это слово так, словно оно было отлито из тяжелой стали.

20.00, восточное стандартное время.

Снег прекратился. Рауль Рива опустил на окнах жалюзи, вышел в шляпе и пальто из комнаты и, нажав кнопку лифта, стал ждать, когда тот поднимется. Спустившись в вестибюль, он остановился у входной двери, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара, и, постояв так несколько секунд, как будто оценивая погоду, вышел на улицу с видом человека, который никуда не торопится и ничем особенно не занят.