Формула счастья

Ярослав отложил дневник.

— Вы поняли? — Он внимательно посмотрел на друзей. — Неужели не поняли? Ведь то, что в нашем городе обычно называют Озером, — это искусственное водохранилище, пруд. Он создан ещё в прошлом веке и назывался Партизанским. Теперь вы поняли?

— Ты считаешь…

— Я почти уверен. Это нетрудно будет уточнить. Расскажем Лацису — он поможет.

Еще одна новость — грустная. Павел Иннокентьевич меняет место работы, и вся их семья переезжает в Нижний Тагил. Собственно, только из-за Даниила они и задерживаются. Марфута — та уже вся в поездке: строит какие-то невероятные планы, рассказывает (конечно, со слов отца), какой это замечательный город и как они там будут жить.

Даня помалкивает. А мне не по себе…

Венедикт Петрович снова ложится в больницу, только в другую, специальную. Теперь, наверное, надолго.

Сегодня я почти весь вечер просидела у него. Хочется многое записать. Своим я сказала, что у меня домашнее сочинение, — чтобы не погнали спать.

Разговор у нас был большой, какой-то настоящий.

Задумчивый и тихий, дядя Веня сидел у стола.

Потом похлопал по толстенной пачке бумаг и оглянулся на меня:

— А знаешь, я счастлив, что успел эту штуку закончить. Теперь, если и случится что, я спокоен. Главное сделано.

А в глазах все равно задумчивость и грусть. И вот, так уж получилось, мы разговорились о счастье. О нём писала мне Валя, потом — тот партизан, и вот об этом же заговорил дядя Веня. Все об одном, и все по-разному.

Я сказала об этом. Он усмехнулся:

— Что ж, давай и мы с тобой попробуем что-нибудь выяснить, хотя до нас это делали наверняка миллионы раз.

Не знаю, так ли это, но мне кажется, что «выяснял» он не только для меня. Не только как педагог для своей надоедной ученицы. Он решал что-то важное и для себя.

Говорил дядя Веня в общем-то довольно долго. Всего мне сейчас просто не восстановить. Но основное — вот.

Счастье — это наиболее глубокое удовлетворение важнейших потребностей человека: любить, воспроизводиться, творить, совершенствоваться — удовлетворение тех потребностей, что составляют основу дальнейшего развития человеческого рода. Если короче, счастье — вся многогранная жизнь, прожитая хорошо.

Однако это «хорошо» людьми понимается по-разному. Это зависит от эпохи и от склонностей человека, от его разума, образованности, воспитания, темперамента. Для одного счастье — повелевать, для другого — жить спокойно, для третьего — творить. Лев Толстой, например, говорил: благо в жизни, а жизнь — в работе. («Умел старик формулировать. Припечатал на века», — улыбнулся Венедикт Петрович.)

Поскольку люди ищут разное счастье — каждый своё, то и находят разное. Поэтому счастье возможно в любом обществе, в любую эпоху. Дикарь был счастлив, когда возвращался с удачной охоты и засыпал у костра. своё «счастье» находил даже крепостной крестьянин, по сути раб, если помещик был не очень прижимист и лют. По-своему счастлив какой-нибудь жалкий маклер, которому удается провертывать делишки, обманывая других.

Но все это счастье ограниченное, потому что ограничен и искажён идеал. Во все эпохи он не только зависел от склонностей человека, но и уродовался социальными причинами. Бедность и богатство, плебейство и знатный род, стремление к наживе, преступность, извращения — всё накладывало свой отпечаток.

Вот почему полное, истинное счастье люди обретут лишь в коммунизме, при идеальной организации общества. И вот почему передовые люди находили и находят своё счастье в борьбе за это общество.

— Понимаешь, когда полностью, с озаренным сердцем человек отдает себя этой борьбе, он становится настолько сильным, благородным, возвышенным, что не чувствовать себя счастливым не может…

Он говорил ещё много.

— Венедикт Петрович, — решилась я, — вот вы сказали недавно: «Я счастлив», — а на лице… — Тут я смешалась, потому что это все-таки было ужасно нетактично, просто свински — говорить с ним о таком.

— Я понимаю, — подхватил он спокойно и благожелательно, — понимаю… С одной стороны, это просто привычка: ведь словом «счастлив» мы часто заменяем другое, более мелкое — «доволен». С другой… с другой стороны, я, конечно, счастлив. Хотя и не до конца… А быть счастливым, так сказать, окончательно, по-моему, и нельзя. Всегда должно что-то маячить впереди. Идеал перестает быть таковым, когда человек его достигает. Достигнув чего-то, неизбежно стремишься к другой, более высокой и прекрасной цели. Поэтому-то большое счастье у человека всегда впереди.

Он быстро и как-то странно взглянул на портрет Раисы Михайловны, и мне подумалось, что говорит он о том, что известно только ему и ей — им двоим, и я ничего не стала больше спрашивать, а подбежала к нему и — сама не знаю, отчего и как, — поцеловала его и выскочила из комнаты…

Вот какой получился у нас с дядей Веней разговор. Он мне, как говорит Даня, изрядно «накидал всяких мыслей», и теперь, пожалуй, мне долго не уснуть.

А спать надо — мама сердится и шумит:

— Вечно у неё так. Целые дни брандахлыстит (словечко-то какое — красота!), а ночью спохватится: «Ах, у меня сочинение!» Изволь хоть двойку получать, но спать!

Спокойной ночи, мамочка, двойки не будет.

Выиграла у Саши шоколад: Петросян стал чемпионом мира. Хотела слопать одна, из принципа, по пожалела этих лопоухих — Сашу и Даню, — отломила им.

Даня сегодня выползал во двор. На костылях, нога на весу. Смешной и милый… Как же я буду жить, когда он уедет?

Мы занимались, сидя в беседке. Больше, конечно, болтали. Саша, оказывается, тоже покуривает. Я попробовала — противно. Потом попросила Марфуту принести конфетку — вдруг мама унюхает, что от меня несет табачищем. Вот было бы! (Кстати, неплохо бы придумать, куда упрятывать дневник. У моего ящика сломался ключ. Специально мама, конечно, никогда не полезет, но вдруг…)

Приходил Володя. Смутный и вялый, даже Саша не мог его расшевелить. Ссора с Даниилом у них кончилась, Володя особенно изменил своё отношение к Дане после случая в пещерке.

Обсуждали, что делать с «Искателем»: в этом месяце ещё не было ни одного заседания, и виноват тут, разумеется, не один Даня со своей ногой. Пока ничего не придумали, кроме как собраться в последний раз и «самораспуститься» на каникулы, до осени.

А осенью Дани уже не будет…

Даня всерьез и страстно увлечен своим океаном. Он рассказывает о нем даже с азартом. Но это не азарт мальчишки, который мечтает о «морских подвигах». У Дани мечта другая — использовать богатства океана. Он говорит, что это дело недалекого будущего.

Вообще-то, действительно, — величайшая сокровищница окружает нашу сушу. На дне — невиданные залежи полезных ископаемых: руды, железа, алюминия, марганца, меди. Масса золота в воде. А растения! Одна, теперь знаменитая, хлорелла чего стоит! Даня говорит, что с подводных «полей» можно собирать кормов в двадцать раз больше, чем с обычных покосов.

Он все придумывает названия для своей будущей специальности — моредел, мореном (от «агроном»), акваном. Пока не получается. Но разве это важно? Придет время — само собой придумается и название. Даня упорный; он станет, наверное, ученым.

— Привет, товарищ профессор!

— Привет, писательница!

— Как поживают ваши хлореллы-мореллы?

— Отлично! А как ваши рассказики?

— Не печатают. Может, возьмете меня в секретари?

— Мне секретари не нужны. Их у меня заменяют киберы.

— Зазнались, товарищ профессор?

— До свиданья. Приемный час кончился.

Шутки шутками, а через неделю они уезжают…

Холодно и мозгло. Сегодня ночью выпал снег и целый день все сыпал, сыпал на уже пышную, почти летнюю зелень…

Даня, зачем ты уезжаешь?!