Страница 63 из 63
Перешагивать через поток — широко. Нужно прыгать как можно сильнее. Оно и удобно бы — тот бережок пониже, но под тяжестью обязательно обвалится подмытый снежный край.
Тогда Дмитрий решил перепрыгнуть-то перепрыгнуть, но приземлиться на том берегу не на ноги, а шлепнуться плашмя — и грудью, и животом, и коленками, и раскинутыми в стороны руками.
Разгоряченное ходьбой лицо приятно ткнулось в рыхлый зернистый снег, и сам успел ощутить сладковатую негу неподвижной расслабленной распластанности. Перевернулся на спину, полежал. Взгляд упал в небесную глубину, как огромный камень в синюю бездну, когда секунда… и уж не камень — горошина, а вот уж и нет ничего. Поглощен, растворен, потерян. Золотые колокольчики перекликались в поднебесье. Рядом очень близко и очень сильно пела вода.
Пополз по снегу вверх к земле, к красноватой, обсохшей, прогретой солнцем глине. То есть именно только отсюда и мог прилететь тот ночной, позвавший Дмитрия ветерок. Кончился снег. Прошлогодняя обсохшая травка. Красное глинистое обнажение земли… Дмитрий даже приотпрянул назад во внезапном восторженном удивлении. У него перед лицом, в тридцати сантиметрах от глаз, из трещинки в красной глине поднимался крохотный золотой цветок. Его ворсистый матовый стебелек высотой в обыкновенную спичку стоял крепенько, поддерживая ослепительное (на фоне неприбранной весенней земли) лучистое солнышко.
«Милый, чудо из всех чудес, живой золотой цветок!» В глазах у Дмитрия залучилось, задрожало и расплылось. Он уронил голову щекой к нагретой земле и безобразно громко, облегчающе заплакал.
Бывает — вокруг пышное и яркое цветение земли, земная великая благодать, а живое существо, капелька, некий сосудик, обретающийся посреди великого и безбрежного цветения, наполнен мраком и ядом. Капелька черноты посреди голубого сияния. Оболочка сосудика непроницаема для внешней, ну, что ли, среды, для, именно, благодати, «изолирована от нее, как стеклом, держит, копит черненький яд, что в конечном счете приводит к духовному самоотравлению.
Но иногда оболочка чудесным образом перестает отделять и изолировать, а капелька (оставаясь все же отдельной капелькой — и в этом главный величайший секрет) вдруг сливается с огромной солнечной синевой, с беспредельностью цветущего мира. В этом слиянии, в этом растворении, в этом единении капельки со вселенной и состоит единственно великое, единственно реальное счастье человека.
Стенки сосуда хрупнули (но именно ведь не хрупнули, а чудесным образом перестали отделять), и апрель (то есть то, что действительно происходило на земле, а не то, что принималось за происходящее) до краев наполнил сосуд.
Мать-и-мачеха — золотой цветок! Дмитрий, теперь притихнув, так и лежал на земле щекой, глазами к цветку. Оттого, что было близко, цветок казался большим на фоне чистого неба.
— Как же так. Меня теперь могло бы не быть (пыльная лужица на истоптанном коврике), а ты бы цвел, как цветешь, и нет тебе никакого дела?
— Но все-таки я позвал тебя. И ты пришел. Видишь, как я могуч. Пока ты любишь меня, ты сильнее всех, с тобой ничего не случится.
— Ты — ничтожество по сравнению со мной. Сейчас протяну руку — и тебя уж нет. Останется голая земля.
— Я мал, но вечен. У каждого, кто смотрит на меня, пробуждается великое чувство любви к родной земле, к солнцу, к жизни. Ничем не могу доказать, но было: воин однажды залюбовался мной, дрогнуло сердце воина, и он, наклонившись надо мной, прошептал слова укоренившейся мысли освободиться от чужеземного ига. Я цвел на поле Куликовом и на обожженной курской земле, где лязгала и гремела сталь и огонь сжигал все живое. Я буду цвести и много лет спустя, и неизвестно еще, сколько сердец загорится жертвенной любовью, увидев меня на сыром глинистом косогоре. Ты думаешь, истина там, где ваши едучие шашлыки, заспанные простыни, табачный дым, злые мысли и ничтожные, мелочные мечты?
— А ты хочешь сказать мне, что истина только в тебе (то есть небо, вода, земля и все цветущее доброе на ней)? Ты хочешь сказать, что цветение человеческого духа беднее и жалче твоих, пусть и солнечных, лепестков? Нет, золотой цветок. Спасибо тебе, что ты разбудил меня от тяжелого сна. Но я снова уйду туда, в каменные, железные ущелья, к заколоченным деревенским избам, на пристани и вокзалы, на проселки и большаки. Ведь и воин твой не вечно же умилялся, но препоясал чресла мечом, благословленный на великую смертельную битву.
Да, на вечности твоей, на бессмертии твоем я примерил свои человеческие дела.
— Ступай, теперь тебя нельзя победить. Это я говорю тебе, золотая травинка, вобравшая в себя соки родной земли. Маленький горьковатый символ ее… Мать-и-мачеха.