На воде

Сен-Тропез, 13 апреля.

Утро сегодня выдалось чудесное, и я отправился в Шартрез-де-ла-Верн.

Два воспоминания влекли меня к этим развалинам: незабываемое ощущение полного одиночества и бесконечной грусти, которое я испытал в заброшенном монастыре, и двое стариков, к которым повел меня в прошлом году один приятель, показывавший мне красоты Страны мавров.

Я сел в шарабан, потому что в коляске по этой дороге не проехать, и покатил сначала вдоль берега. По ту сторону бухты виднелся сосновый бор, где Общество строило еще один курорт. Побережье, надо сказать, здесь превосходное, и вся местность изумительно красива. Вскоре я углубился в горы; миновав деревушку, я свернул на разъезженную дорогу, похожую на длинный овраг. Речка, или, вернее, широкий ручей, течет вдоль дороги и через каждую сотню метров пересекает ее, разливается по ней, уходит в сторону, потом возвращается, опять сбивается с пути, покидает свое русло и заливает дорогу, потом спускается в ров, теряется среди камней, потом вдруг, словно угомонившись, несколько минут течет своим путем, но, поддавшись внезапной прихоти, снова выбегает на дорогу, превращая ее в озеро, куда лошадь погружается по грудь, а высокий шарабан — по кузов.

Дома кончились; там и сям мелькает хижина угольщика. Самые бедные из них живут в пещерах. Мыслимо ли, что люди селятся в пещерах, живут там круглый год, рубят дрова и пережигают их на уголь, едят хлеб с луком, пьют воду и спят, как зайцы в норе, на дне тесной ямы, выбитой в скале? Между прочим, в одной из этих неизведанных лощин недавно обнаружили отшельника, настоящего отшельника, который скрывался здесь целых тридцать лет, не ведомый никому, даже лесничим.

Весть об этом дикаре, открытом каким-то чудом, вероятно, дошла до возницы дилижанса, и тот сообщил ее почтмейстеру, а тот рассказал телеграфисту или телеграфистке, а он или она выразили свое удивление редактору какого-нибудь Южного листка, а тот тиснул сенсационную заметку, которую перепечатали все газеты Прованса.

Жандармы пустились в путь и разыскали отшельника, однако не тронули его — видимо, он сохранил свои документы. Вслед за жандармами на поиски отправился фотограф, привлеченный удивительной новостью, проблуждал трое суток по горам и в конце концов привез фотографию, неизвестно чью: кто говорит — настоящего отшельника, а кто — мнимого.

Но те двое стариков, которых показал мне в прошлом году мой приятель во время поездки по этим своеобразным местам, гораздо сильнее занимали меня, чем бедняга-пустынник, приведенный в лесные дебри каким-нибудь горем, или, быть может, попросту нежеланием жить среди людей.

Вот как мой приятель узнал этих стариков. Блуждая верхом по ущельям, он натолкнулся на зажиточную, по-видимому, ферму: он увидел виноградники, пашню, скромный, но годный для жилья домик.

Он вошел. Его встретила хозяйка — старая крестьянка лет семидесяти. Ее муж, сидевший под деревом, встал и подошел поздороваться.

— Он не слышит, — сказала она.

Это был высокий восьмидесятилетний старик, необыкновенно прямой, крепкий и красивый.

Они держали работника и служанку. Мой приятель, несколько удивленный уединением этой пары, стал расспрашивать о них. Ему сказали, что поселились они здесь очень давно; они пользовались всеобщим уважением и слыли за людей состоятельных — по-крестьянски состоятельных.

Он продолжал посещать их и мало-помалу подружился со старухой. Он приносил ей книги, газеты, с удивлением обнаруживая, что круг ее мыслей, или, вернее, остатков мыслей, шире, чем обычно у крестьянок. Впрочем, она не была ни образованна, ни умна, ни остроумна, но в каком-то уголке ее памяти, видимо, сохранились смутные понятия — полустертые следы некогда полученного воспитания.

Однажды она спросила, как его имя.

— Меня зовут граф де X... — отвечал он.

Тогда, движимая тем безотчетным тщеславием, которое таится в душе каждого из нас, она сказала:

— Я тоже не простого рода!

И она продолжала, впервые, вероятно, заговорив об этой давнишней, никому не ведомой тайне:

— Я дочь полковника. Мой муж служил вахмистром в полку, которым командовал папа. Я влюбилась в него и бежала с ним из дому.

— И поселились здесь?

— Да, мы скрывались.

— И вы больше не видели своей семьи?

— Нет. Ведь мой муж был дезертиром.

— И вы ни разу никому не написали?

— Нет.

— И вы с тех пор больше ничего не слышали о своей семье, ни об отце, ни о матери?

— Нет. А мамы тогда уже не было в живых.

В этой старухе сохранилось что-то детское, какая-то наивность и простота, присущая женщинам, которые бросаются в любовь, как в омут.

Он спросил еще:

— Вы никому об этом не говорили?

— Нет, нет! Я рассказываю вам потому, что Морис оглох. Пока он слышал, я не посмела бы говорить про это. А потом ведь после моего бегства я видела только крестьян.

— Но вы по крайней мере были счастливы?

— О да! Я была с ним очень счастлива. Я ни разу ни о чем не пожалела.

Я тоже вместе с моим приятелем прошлой весной посетил эту старуху, эту странную пару, пошел на них посмотреть, как ходят смотреть на чудотворные мощи.

И я с грустью, с удивлением, со смешанным чувством восторга и презрения глядел на эту женщину, которая последовала за грубым, необразованным гусаром, прельстившись его нарядным мундиром, и потом всю жизнь, не замечая на нем тряпья, по-прежнему видела его в голубом доломане, с саблей на боку, в сапогах со звонкими шпорами.

Между тем она сама превратилась в крестьянку. Прячась в этой глуши, она понемногу привыкла к своей однообразной жизни, лишенной всякой роскоши, всякого очарования, и примирилась с крестьянским укладом жизни. Своего мужа она продолжала любить. Теперь это была простая женщина, в чепце, в холщовой юбке; сидя на соломенном стуле за некрашеным столом, она ела из глиняной чашки картофельную похлебку, приправленную салом. Спала она на соломе рядом с мужем.

Она никогда ни о чем, кроме него, не думала! Она не сожалела ни о драгоценных каменьях, ни о шелках, ни об изящных безделушках, ни о мягких креслах, ни о теплых, надушенных комнатах со штофными обоями, ни о пышных пуховиках, в которых утопает усталое тело.

Ей ничего не было нужно — только он! Лишь бы он был здесь, подле нее, — больше она ничего не желала.

Она отказалась от жизни совсем еще юная, отказалась от света, от тех, кто ее любил, вырастил. Она ушла с ним одна в это глухое ущелье. И он стал для нее всем, всем, о чем грезят, чего ждут неотступно, на что надеются неустанно. Он до краев наполнял ее жизнь счастьем. Она была счастливейшей из женщин.

И вот теперь мне предстояло увидеть ее еще раз и снова испытать то чувство недоумения и презрительной досады, которое она вызывала во мне.

Ферма находилась по ту сторону горы, на которой стоит монастырь, у дороги на Иэр, где меня должна была ждать коляска; та дорога, по которой я ехал, оборвалась, и дальше вела узкая тропинка, доступная только пешеходам и мулам.

Я вышел из шарабана и не спеша стал подыматься в гору. Вокруг меня была лесная чаща, настоящие корсиканские дебри, сказочный дремучий лес с цветущими лианами, с крепко пахнущими ароматическими растениями и высокими могучими деревьями.

Из-под ног у меня, поблескивая на солнце, катились камушки; в просветах между ветвями внезапно открывались широкие темно-зеленые лощины, уходившие в бесконечную даль.

Мне было жарко, кровь приливала к голове, я чувствовал, как она бежит по моим жилам, горячая, стремительная, живая, порывистая, веселящая, как песня, радостная и бездумная песня всего живого, что резвится на солнце. Я был счастлив, я был силен, я двигался быстро, взбираясь на скалы, прыгая, спускаясь бегом, с каждой минутой открывая все новые дали, любуясь гигантской сетью пустынных лощин, где ни один дымок над крышей не выдавал человеческою жилья.

Добравшись до вершины, над которой вздымались другие, еще более высокие, скалы, я обошел ее кругом и наконец увидел на склоне горы, сплошь заросшем каштановыми деревьями, черные развалины, нагромождение бурых камней и древних сводчатых строений. Чтобы взобраться туда, я должен был обогнуть широкое ущелье и пройти каштановую рощу. Каштаны, столь же древние, как монастырь, но пережившие его, стоят огромные, изувеченные, умирающие. Одни упали, не выдержав бремени лет, другие обезглавлены, от них остались только дуплистые стволы, где могли бы спрятаться десять человек. И эти старые деревья похожи на грозное воинство древних титанов, которые, осыпаемые молниями, все еще идут вперед, чтобы взять приступом небо. Многовековой древностью и плесенью, тысячелетней жизнью прогнивших корней пахнет в этом фантастическом лесу, где ничто уже не цветет у подножия дряхлых великанов. Между серыми стволами только камень и редкая трава.