Повесы небес

Я чувствовал, что Ред наобещал больше, нежели я смог бы выполнить по последнему пункту, но было утро, и Ред все еще бурлил, как наливаемая в стакан газировка.

— Не сомневайся, дружище. При содействии О'Хары ты сможешь это сделать.

От Гэла я узнал, что список класса не давался преподавателям до тех пор, пока не начнутся лекции, и что сорок студентов считалось максимальным числом, разрешенным для одного класса. Пока длилась наша рекламная кампания, мы работали вслепую, поэтому Ред отпечатал и прикрепил к стене моей квартиры рекламный лозунг: "Попади в сорок!"

Если бы мы могли использовать телевидение, то я уверен, Ред уже привлек бы его. В столовой стояли телевизоры, а в университетском комплексе даже существовала радиовещательная студия, но и телевидение и радиовещательная сеть оживали только на время передачи официальных сообщений. По словам Гэла, они когда-то пытались развить телевидение на Харлече, но почему-то бросили эту попытку.

В день открытия занятий по местному телевидению показали декана Бубо, который выступил с приветствием к студентам, только что прибывшим в комплекс. Бубо оказался маленьким лысым человечком, а его речь длилась не более минуты. Он посоветовал вновь прибывшим обращаться за информацией к преподавателям только в случае, если таковой не оказывалось в каталоге.

Когда каталоги прибыли в кабинеты, мы нашли наши предметы среди других четырехсот двадцати предметов, перечисленных в алфавитном порядке.

День открытия принес мне разочарование. Первой лекции по земным ценностям внимало шесть студентов, а на первой лекции по земной эстетике их было восемь. Моя послеобеденная лекция по ценностям привлекла двенадцать студентов, зато на лекции по эстетике их число снизилось до шести. И все же не малое количество слушателей причиняло мне больше всего огорчений.

Аудитория располагалась четырьмя ярусами, подымающимися от кафедры к противоположной стене; столов не было — только высокие скамейки, а так как они располагались друг над другом, то скамейки каждого яруса хорошо просматривались от кафедры.

В обычных отношениях со студентами, их нагость[51] не доставляла мне никаких проблем ввиду моего более высокого роста, но здесь, в аудитории, поднимая глаза на студентов, сидящих на скамьях, я приходил в замешательство от предстающего передо мной вида. Смотреть на лица студентов мне запрещало табу на разглядывание лиц тех, с кем вы непосредственно не разговариваете. Опустить взгляд ниже мне не позволяло земное табу на рассматривание наготы женщин, а контингент слушателей моих курсов в большинстве своем состоял из особей женского пола.

Но мне нужно было сделать перекличку, чтобы распознавать студентов, и я выбрал нечто промежуточное: я останавливал взгляд примерно на уровне солнечного сплетения и пытался запомнить голоса студентов по форме диафрагмы. Я не мог затемнить аудиторию. Для этого не было повода, потому что для вводной лекции, одинаковой для всех моих классов, наглядные пособия и показ слайдов еще не требовались. И вот я мучился, изобретая способы, помогающие мне преподавать, не нарушая ни одного из этих табу.

Я вычертил на доске небесную карту, чтобы показать положение Земли в Галактике относительно Харлеча и его солнца, затратив на это двадцать минут вместо рассчитанных десяти.

В конце концов, я вынужден был повернуться и встать лицом к классу, превознося красоту моей родной планеты, радости жизни, живущих на ней, и успехи космических разведчиков. И я нашел выход — я поднял глаза к потолку и продолжал:

— Вид звезд и луны ночью и облаков днем — это видения исключительной красоты. Мы также когда-то влачили существование в пещерах, но красота Земли повела нас навстречу опасностям жизни на поверхности планеты.

Однажды подняв глаза к потолку и обозревая воображаемые небеса, я уже не смог опустить их вниз. Я не мог решиться опустить их снова и уповал на то, что мои студенты отнесут эту позу единственно на счет какого-либо из странных земных обычаев.

Этот день стал для меня самым длинным днем, тем не менее, мое вступительное слово о благопристойности, как земном обычае, я преподнес с пылом проповедника. О сокрытии членов, как искусстве эстетики, я не повествовал, а провозглашал с пафосом, но, когда я, в конце концов, отрывал глаза от потолка по окончании каждой лекции, в аудитории продолжала царить непристойность. Превозмогая себя, я сумел мельком взглянуть в лица студентов: они сидели, глядя перед собой пустыми глазами, не делая никаких заметок, только слушая, и в бесстыдстве своей наготы они были подобны Адаму и Еве до грехопадения.

Встреча с Редом в таверне началась довольно уныло. Сравнив наши выводы, я с некоторым удовлетворением отметил, что средняя численность его классов была на полтора студента меньше, чем в моих классах. Кампания, рекламирующая Реда, потерпела неудачу, а методы, рекламирующие меня, оказались более эффективными.

— Наверное, ты пострадал от того, что перестарался, — предположил я. — Наверняка, было бы лучше, если бы ты надел под свою кильту шорты.

— Верно, Джек, — сказал он, — ответ, должно быть, заключается в твоих клетчатых штанах — всем интересно, что в них спрятано…, - вдруг лицо его просветлело. — Джек, мы добудем себе еще студентов!

— Как?

— Я стану носить свои счастливые трусы.

— Ты уже сыграл своим тузом, — сказал я, — тебе нечем играть.

— Нет, я козырну трусами! — заартачился он. — Это была моя ошибка. Кроме того, у меня слабый голос и мне трудно читать лекции, поэтому трусы могут помочь отвратить от меня студенток. Я стану более разборчивым, не оскорбляя щедрости и великодушия милашек. А та златовласка дала мне идею…

— Тебя отвлекла их обнаженность? — спросил я, потирая все еще ноющую шею.

— Еще чего! Наоборот, это помогло мне сделать перекличку, так как лица у них, на мой взгляд, все одинаковые.

Я рассказал ему, как я обошел этот вопрос, уставившись на потолок.

— Вообрази себя гинекологом, — предложил Ред, — и гляди на них, как на объекты, а не как на субъекты.[52]

— Сегодня ночью я буду молиться, — сказал я, — и да придет ко мне озарение.

— Ладно, — согласился он, — с помощью Господа нашего и моих зеленых в горошек трусов мы спасем этот семестр.

В тот вечер, оставшись в кабинете один, я размышлял о проблеме наготы, о собственной неловкости в присутствии нагих и о позиции, какую я должен занять по отношению к харлечианскому безразличию к наготе. Как космонавта, меня готовили не слишком обращать внимание на странные обычаи и, теоретически, мне следовало бы относиться к подобным вещам так же безразлично, как, например, к бабуинам. Харлечиане были не людьми, а гуманоидами, и обычаи расы навсегда отрезали их от Мирового братства. Но уже только то, что я размышлял об этой проблеме, не позволяло укрыться от нее за дверями с надписями: «Высокомерие» и "Чувство расового превосходства".

Совет О'Хары занять объективную позицию был правильным, но требовал некоторого времени. Слишком долго я рассматривал эти проблемы субъективно. Одним словом, я запутался. Мой механизм реагирования разучился отвечать на раздражения еще тогда, когда брат Бен Пруитт обучал меня мудрости самоотречения. Неужели во мне произошла замена прежней похотливости нынешней излишней щепетильностью?

В конце концов, я напал на решение.

Моя первоначальная попытка избежать конфронтации была попыткой труса и теологически необоснованной. Лицезрение соблазна и сопротивление ему — вот что укрепит мои духовные силы. Я должен принять создавшееся положение как вызов и благословение, потому что именно вызов и благословение должны помочь мне перебороть в себе самый великий грех, все еще гложущий естество — вожделение к плоти.

Одно дело — смотреть в лицо теоретического дьявола в тиши кабинета, и совсем другое — сойтись с дьяволом в рукопашной схватке. На следующий день мои классы увеличились в среднем на три с половиной особи женского пола, на третий день — на четыре с половиной, на четвертый — на восемь. Гэл, мой секретарь, объяснил это так:

51

Адамс несколько гиперболирует, считая нагостью или обнаженностью обычай харлечиан ходить без нижнего белья и шорт, довольствуясь лишь короткой туникой.

52

В этом случае, О'Хара имеет в виду следующее толкование терминов. Объект — предмет познания и деятельности человека (субъекта); субъ¬ект — человек, познающий внешний мир и воздействующий на него в своей практической деятельности.