Стальное зеркало

— Вы поедете со мной, — говорит Джеймс. — Потом повезете мои письма. Если успеете, Ее Величеству. Если не успеете, вашему родичу. Сейчас мы устроим привал, пусть лошади отдохнут, и вы расскажете мне, что у нас еще плохого.

Лошадям, конечно, отдыхать не слишком нужно. Зато нужно курьеру… как же его все-таки зовут? Но если ему на это намекнуть, он смертно обидится — как Гордон и как юноша лет шестнадцати — и будет доказывать, что совершенно не устал. И иссякнет сосуд с новостями, которым можно доверять, раньше, чем иссякнут сами новости. Это нам не нужно.

Да и перекусить днем в дороге — весьма приятное дело. Развести небольшой бездымный костер, бросить в котелок поутру подстреленного — как чувствовал, что пригодится — зайца; травы, которых тут в изобилии, корешки… мы, каледонцы, в дороге с голоду не помрем. Был бы котелок, все остальное — найдется. А нет котелка, есть еще две сотни способов утолить голод.

Курьеру моя болтовня, конечно, неинтересна, а про способы пропитания в дороге он и сам все знает, ему просто некогда было их применять, зато это достойный способ удержать его на месте: учись, молодежь, постигай премудрость, пока господин граф добрый. А потому сиди, не ерзай и слушай.

А вдруг услышишь что-нибудь новое. Тем более, что примерно половина здешних трав и кореньев у вас на севере попросту не растет. А путешествовать, да и воевать нам, увы, приходится не только на своей земле, где каждый холмик десяти поколениям вдоль и поперек известен.

А молодой человек очень, очень медленно употребляет похлебку. По глоточку. Не потому что горячее, остыло уже, а потому что есть очень хочется. И никак нельзя этого показывать.

— На что вы потратили деньги на дорогу?

— На дорогу через Данию, — все тем же стеклянным голосом отвечает гонец. — Штормом корабль прибило к берегу там.

Да… меня пытались предупредить о договоре заранее. Совсем заранее. За месяц, пожалуй. Только курьеру совсем не повезло. Если он шел в Кале, а оказался в Дании, то снесло их крепко, а носило долго. Там ему, конечно, помогли… но никакая помощь не сделает сутки длиннее, а дорогу через полматерика — короче.

Чудо, что он вообще добрался. И дважды чудо, что он меня нашел.

А Клод — и есть Клод. Безупречно играет роль оскорбленного главы дома, который и слышать про меня не может. Наверняка послал кого-то процедить юноше сквозь зубы, куда меня могло унести, и ни ливром не ссудил. Во избежание подозрений и сомнений. Что хорошо для меня, для него, но не для молодого Гордона. Который не скупился на лошадей, но скупился на себя. Обедал, наверное, по-толедски: трижды в неделю.

Отправлю его домой с первым же кораблем…

— Я могу рассказывать, — говорит Гордон.

— У нас есть время. Теперь у нас есть время.

— Да… ваша сестра, господин граф, просила передать, что отправленная под ее опеку дама добралась настолько благополучно, насколько это возможно, — вдруг вскидывается курьер. — Прошу меня простить… я забыл… это непростительно.

— Непростительно — не просите, — усмехается Джеймс, — а в наказание протяните-ка руку за фляжкой и подайте ее сюда. Могли бы и забыть, я бы не огорчился, право слово.

А еще меньше огорчился бы, если бы дама благополучно добралась не к нему домой, а к себе. В ту самую Данию. Обратно к папеньке-адмиралу. Потому что в Каледонии ей не понравится. И делать ей там совершенно нечего.

Гордон ничего не говорит, не пожимает плечами, не хлопает глазами. Кажется, можно понять, почему выбрали его. Шестнадцатилетнему балбесу тут бы самое время приобрести заинтересованный вид — а что за дама, а что это я о ней так неласково, а что, а как… и либо сделать всепонимающее лицо многоопытного потаскуна, либо восхотеть подробностей. А этому — все равно, и не потому, что устал, он как раз отдохнул. Потому что это не его дело. Даже не так — а Не Его Дело. И это уже не семейное, а личное.

Все-таки узнать, как зовут. И запомнить. Не так много людей на свете, которых стоит знать по имени. Этот в свои годы уже из них.

— Если вы, господин граф, хотели узнать, что именно случилось плохого, я не сумею удовлетворить ваше любопытство. Практически ничего. — «Затишье перед бурей», говорит про себя юноша, и это тоже слышно, как ему чужие мысли, но выводов от него не просили, не ждут, потому их не будет. — Заседание парламента я не застал. До того не происходило ничего, о чем вам просили бы сообщить.

— А о чем не просили? Или просили не сообщать?

— Ничего подобного не было, если же и было бы, я… — Деточка с Луны, не иначе. Надо будет проверить ночью, там еще лунный человечек, или все-таки свалился на мою голову? Другой бы уже торговался. — Событий после вашего отъезда, господин граф, действительно было очень мало.

И все они — вокруг договора.

Некоторый смысл в этом есть. Любезные соотечественники пока не знают, в какую сторону прыгать. Вот и не прыгают.

Джеймс валяется на травке, считает облака. Раз, два, три… семь. Ветер быстрый, ветер с запада. С моря. Но до моря еще ехать и ехать. Небо здесь мягкое, бархатное. Очень мирное. И облака похожи на стадо овец, белых, пухлых и безобидных. Хотя бывает и в Арморике совсем невесело, когда Альба валится на побережье. Но еще не здесь. В здешних лесах им ловить нечего и некого, а вот их самих ловить очень удобно. То ли дело Киберон и Карнак, где без взгляда в сторону моря не засыпают, и поутру туда первым делом смотрят… А по берегам Мор Биана и вовсе у всех шеи в сторону запада свернуты.

Курьеру неймется. Костер юноша затушил, кострище и заячьи кости прикопал, котелок выскреб — таким чистым он давно не был. Вытащил из сумки иголку с нитками, сидит, починяет прореху на рукаве куртки. Знаю, бывает такое, что ни лечь, ни сесть спокойно, хотя надо бы уже.

— Спали бы вы, — кривится Джеймс. Уговаривать его бесполезно. А прикрикнуть можно. — Суетитесь… птичек распугиваете. Слышите птичек?

— Нет, — подпрыгивает Гордон.

— Вот и я уже не слышу. А так хорошо малиновка пела, пока вы шкрябать не принялись. Кстати, вы до сих пор не представились.

— Эсме Гордон, — слегка розовеет гонец. — Прошу меня простить.

— Ложитесь, Эсме. Наслаждайтесь тишиной, если птичек распугали…

— Хорошо, господин граф.

Юноша укладывается на плащ, сует под голову сумку, очень осторожно вертится с боку на бок — видимо, боится стукнуть о землю костями, правильно боится, костей уже достаточно, а мясо еще не наросло. Грызет травинку, пытается тоже смотреть на тучки. Недовольно поджимает губы, сводит брови, словно подвергнут тяжкому испытанию или несправедливому наказанию.

— Господин граф, — приподнимается на локте младой Гордон. — Если можно, я хотел бы спросить… — дожидается кивка и продолжает. — Я ехал, я тут видел много пустой земли, не самой лучшей, но у нас бывает и похуже. Почему сюда не переселяются из Аурелии?

И вопросы он задает как Гордон. Простые такие вопросы. А чтобы ответить на них, нужно рассказать ему про материк все. И еще немного.

— Потому, молодой человек, что не хотят…

Восклицания и междометия Эсме оставляет при себе. Пауза. Длинная такая. Почти слышно, как гонец подбирает слова, пристыковывает друг к другу словно камни в кладке, потом осматривает ее, видит лишнее, выпирающее, разбирает, перебирает. Ужасно обстоятельный юноша.

— Я ехал через Франконию и север Аурелии. — Это сказано не для того, чтобы Джеймс не заподозрил, что самый короткий путь до Орлеана лежит, скажем, через Карфаген. Это, по мнению Эсме, должно объяснить все. — Я не понимаю, простите, что вы имели в виду, говоря «не хотят»?

Он ехал через Франконию… Ехал через нее, а не жил там. Для гостя это не особенно страшное зрелище. Ну бедно, но у нас много где живут и победнее. Ну проповедники несут такое, что хоть со святыми выносись, но наш Нокс не лучше, а местами и похуже. Но там не голодают. И там есть закон. Странный — но местных жителей, кажется, устраивает. А вот север Аурелии… что там было в Великий Голод, никто не знает, потому что в обычные, урожайные, годы весной на лебеду переходят все, кроме уж самых зажиточных. И мальчик хочет знать, почему лично свободные аурелианские крестьяне не бегут оттуда к подземной матери. Еще точнее, он хочет знать, почему они умирают там вместо того, чтобы жить здесь. И что на подобное отвечать?..