Стальное зеркало

Если бы мне вдруг понадобилось убить Корво, сначала пришлось бы избавиться от этого его капитана личной гвардии и большей части этой гвардии. Иначе никак не выйдет. А есть еще и Лорка, и де Монкада, и еще десятка два рангом пониже…

— Да, людей, которые охотно пойдут воевать под моим началом, в Толедо теперь довольно много. Как вы понимаете, любви со стороны де Кантабриа и ему подобных мне это не прибавило. Но то, что я говорил вслух, было только половиной правды. А вторая половина состояла в том, что с большим контингентом союзников я бы тогда просто не справился. В самом лучшем случае слишком много времени потратил бы на трения. Вот и не стал рисковать.

И собеседник сам догадается, что у него сейчас опыта меньше, чем у меня тогда.

— К сожалению, нам нужен большой флот — и мы не можем доверять Галлии. В противном случае я предпочел бы пойти вашим путем, а не путем Его Величества. Кстати, а как вы видите себе марсельскую кампанию?

Герцог Ангулемский улыбается, разумеется, мысленно — и не без удивления: «он бы предпочел», извольте слышать. В Корво есть нечто, совершенно непонятное. Клод повидал на своем веку очень много молодых людей, не имевших за спиной ни одной серьезной кампании. Нетерпение в избытке, громадье планов, амбиции, фантазии, нелепые выдумки… тут ничего этого нет. Те же самые «я думаю», «я считаю», что были бы попросту смешны в других устах, тут звучат так же естественно, как у… де ла Валле, например. И так же разумно, что самое удивительное. Откуда? И что будет через пару лет, когда он наберется опыта?..

— Я боюсь… что нам придется перестраиваться на ходу. Мне, признаться, очень и очень не нравится, что происходит в Марселе. Его Величество получает доклады… а люди, имеющие основания на меня полагаться, пишут мне. Город расколот. Новый епископ взял слишком много власти и слишком резко — и он вмешивается в военные дела. И многие задумываются о том, что де Рубо не любит крови — и о том, что Арль, открыв ворота, получил обратно все свои старые вольности.

— Я боюсь, что достаточно пообещать Марселю статус вольного города, и он откроет ворота кому угодно. Им куда ближе Венеция, чем Лютеция, — склоняет голову к плечу герцог Беневентский. — Перед взятием Арля вы напугали их… а де Рубо может и утешить.

— Вы правы. Так что либо начнется торговля… и тогда, если нам удастся предложить больше, нам предстоит интересная война. Де Рубо отдаст нам все, кроме Арля и выхода к морю… гласная цель кампании будет достигнута за месяц-другой. А вот под негласную снова пойдет торговля и вестись она будет во время боевых действий. Это, кстати, одна из причин, по которой я предпочту поддерживать вас. Вам тоже нужна быстрая победа — а нашим союзникам будет достаточно неудобно вас предавать.

А еще может случиться так, что победит епископ. И тогда марсельская кампания превратится в войну за веру.

— Они не предадут, — легкое движение руки. — Слишком невыгодно и опасно. Я думаю о другом. О наших так называемых ревностных единоверцах и тоже вернейших союзниках…

— Венеция, а не Лютеция? Какое-то соглашение с Арелатом у них есть… — И еще им зачем-то потребовался Хейлз, а Хейлзу после этого очень быстро понадобилось поссориться со мной. И поссориться почти насмерть. — А вот то, как далеко оно заходит, тоже придется выяснять на практике.

— И куда ведет, — слегка кивает Корво. — И куда будет вести через две недели, а куда — через месяц. И сколь неожиданным воплощение соглашения окажется для самого Арелата… Очень неудобное положение, — еще один быстрый жест, небольшая заминка. — Расплывчатое…

— Поэтому планов кампании нам потребуется никак не меньше пяти… с вариантами. — Самая приятная часть работы. А вот в поле представляет некоторую опасность. Увлечешься готовым сценарием — и упустишь возможность.

Корво улыбается. Если не приглядываться — одними губами, почти как всегда, но все-таки ему еще нужно учиться скрывать истинные чувства. Если, конечно, сейчас откровенность получилась нечаянной — потому что наблюдательному человеку эта улыбка сказала все. Планирование военной кампании доставит герцогу Беневентскому не меньше удовольствия, чем очередная ночь с молодой женой. И удовольствие будет весьма схожим.

Хозяин переплетает пальцы на затылке, слегка потягивается, подаваясь навстречу. Уже можно и не говорить ничего, и так все ясно, прозвучало без слов. Предложение, приглашение и вызов.

Можно не говорить — вот он и не говорит, только кивает.

Ученик…

Королева Жанна Армориканская официально прибыла в Орлеан только неделю назад по безупречному поводу: свадьба невестки, которую она гораздо чаще называет любимой младшей сестрой. И сейчас она сидит в будуаре этой самой любимой и младшей, и думает одно: надо мной смеяться будут. И правильно сделают. Впрочем, почему будут? Уже смеются. У Анны-Марии на лице так и написано торжествующее «Удивляешься, да? А вот раньше надо было понимать!».

Что, спрашивается, я вырастила? И где были мои глаза — я же ее десять лет знаю… я же была уверена, что это моя воспитанница, не Роберта покойного, конечно, и не семейки ее. Десять лет, с ее восьми. А это, кажется, своя собственная воспитанница. Потому что вот она говорит — и я ее решительно не понимаю, не могу понять. Возлюбленный ее супруг сказал… то сказал, это сказал. В той ситуации, когда я лично глубоко обиделась бы, вздумай мужчина философствовать — да еще так невнятно… А ей нравится. Но дело даже не в этом. В том, что дражайшая Шарлотта выглядит… как обновленная умелым мастером роспись в церкви. Сюжет тот же, цвета те же — только вот краски свежие и яркие, насыщенные. Теперь привыкать заново.

И от чего, спрашивается? Из-за кого? Из-за вот этой вот… статуи ромской?..

— Сестрица, — говорит Жанна, — когда ты мне сказала, что будешь счастлива…

— Я была… очень глупой юной девицей и совсем ничего не понимала, — отзывается Шарлотта, которой, кажется, очень приятно, что она была глупой юной девицей. — Но я счастлива. — добавляет она.

— Я за тебя рада, — говорит Жанна. Вполне искренне. Что бы такое загадочное ни выросло, а еще точнее ни вылупилось вдруг из яйца, которое казалось таким простым и понятным, а вылез оттуда, кажется, маленький дракончик… или еще какое сказочное существо, но все равно Шарлотта — любимая младшая сестра. Из какого бестиария она ни приползи. А что счастлива — отлично видно. — Ну и что же ты поняла?

— Что лезть надо на самую верхнюю ветку, — весело ответила сестра. — И вишни слаще, и вид намного лучше, и падать не обидно. Хотя лучше взять лестницу, если есть.

Жанна думает, Жанна пытается представить себе то дерево, на котором молодой ромей может считаться особо сладкой вишней. Не получается. Да, красив, хорошо сложен, неглуп. Происхождение… тут не без заминок, но если понтифика считать мирским владыкой, а он очень старается стать таковым, то и его бастардов можно вписать в… королевские отпрыски. Ладно. По меркам Ромы он весьма знатен. Но… это же льдина. Ледяная глыба, которые плавают по морю далеко на севере на страх морякам. Причем для любезной беседы этот новоиспеченный родич замечательно годится, обходителен, щедр на комплименты и тонкие рассуждения, внимателен и вежлив… но Жанна пытается себе представить, что целуется с ромским посланником… Не получается. Говорят, от него вся Рома и окрестности без ума — все местные девицы и зрелые матроны. Ну разве что в жарком климате такое на что-то и сгодится… а в Орлеане, видимо, слишком холодно. Нет, не получается.

У него неправильный взгляд. Молодому мужчине не подобает так смотреть на женщин, будь он трижды бывший кардинал… Его Святейшество, говорят, совсем другой породы, и вот это-то не удивляет и не раздражает. Женолюбивый пастырь — забавно, но привычно. А тут — пожалуй, даже оскорбительно. Вазы его гораздо больше интересуют, и картины, и драпировки, и погода, и прочее. То ли дело, скажем, Джеймс Хейлз — тоже мезальянс, да и выгоды никакой, да и в мужья его я не то что злейшему врагу, я такого подарка даже Марии-младшей не пожелаю, уж на что я ее видеть не могу… а когда на тебя смотрит, от него искры летят, и знаешь: сейчас он в мире только тебя и видит. Человек — живой, с горячей кровью — а не ангел мороженый, иглу проглотивший.