Бескрайняя плоть

— Нет — ну это просто смешно — ха-ха, ха-ха, ха-ха… — сказал он, вновь услышав эхо, которое вскоре смолкло в бесстрастно царящей здесь абсолютной тишине.

Но смешно ему отнюдь не было; за несколько секунд он перепревращался в различных жучков, пылинок, камешков, тарелок с гречневой кашей и во что-то ещё, а затем мягко прилунился прямо к тому самому подножию тех самых гор, которые производили эхо его голоса, вопреки всем законам физики и здравого смысла; уселся, поджав ноги, на грунт, почти уже не обращая никакого внимания на очередное превращение в женщину, и крепко задумался.

Вокруг него простиралась Луна, сверху был Космос, под ним где-то затаился центр Луны. И, однако, это, очевидно, была его собственная Луна, его личный Космос, его, и только его, единственный Центр. Если отрастить крылья возможно так запросто — можно ли поменять Луну на Юпитер в системе Центавра?… Или войти в кабинет его собственного, принадлежащего ему сейчас со всеми потрохами и мозгами Свена Свеновича Трутя, щёлкая дамскими каблучками, и с размаху вонзить Трутю этот острый дамский каблучок прямо в его хитрожопый серо-голубой глаз, скосившийся в педерастически-игривом прищуре, наблюдать его муку и медленное подыхание, но…Это ж не будет Труть, это будет не Труть, это всё будет он, он, он, З. З., — или не он?!.. Это просто мир, просто «хроник», просто выход вовне; просто всё случилось так, как будто бы существо, именуемое Захар Захарович Зудов, спустили в унитаз, даже не интересуясь, как он будет себя чувствовать в канализационных трубах и люках, в дерьме и золоте людских отбросов…Или же посадили на ракету и запустили её в вечное странствие, в целях поиска конца Вселенной, которая нигде не кончается, а замыкается сама в себе, словно самососущая собственный хвост змея в каком-то восточном символе…Или его просто убили, дабы он наконец доподлинно узнал — а что там после смерти?… Ничего и всё, столько прокладок, сколько захочешь, как и всего остального, и бесконечное, безумное, абсолютное одиночество…Зудов понял, что он плачет, лья слёзы на свои пылающие щёки, чего не делал уже настолько давно, так давно, так давно — с самого детства…Он поднял взор: всё вокруг менялось прямо на глазах, запечетлеваясь в его сознании и проваливаясь, словно в бездонную шахту, в его подсознание.

Пейзаж словно воскрес, воссияв радугой бешено-ярких, горящих холодно-жарким огнём, цветов; горы преображались в деревья, кусты, воспоминания юности, лица и живые предметы; звёзды замерцали восторгом млечной радости, чудесности безграничия и неожиданной близости к тому, кто был сейчас среди них, рядом, внутри; почва стала призрачной и одновременно предельно незыблемой, и искрилась, переливаясь вспыхивающими нимбами, словно ребёнок, призванный стать святым. Каждая пылинка и камень, каждый лунный закоулок и кратер словно раскрыл некие врата во всё, что угодно и в любой мир, способный существовать и не быть; любой участок реальности точно стал словом и знаком, говорящим и источающим энергию величия и тайн; и одновременно всё распадалось, расползалось, как материя ощущений, образовывая единичные чувства, ответы и предельно малые части никогда не возникавшего целого.

Беспредельный страх, словно нежданная благодать, снизошёл на Зудова, восседающего посреди этой кутерьмы всего любого наличествующего, из которого можно было создать, всё, любое существующее и не бывшее. Структура мерзкого хаоса завладела зудовскими мозгами, и тут же его «эго» начало дробиться, множиться и плодиться в неимоверных прогрессиях, теряясь во внешнем величии всевозможности и во внутреннем ужасе всевероятности.

Любые миры, страны и предметы возникали и погибали в бесконечной и нескончаемой смерти сознания; самые мягкие и нежные тампоны, американский стоматолог, юпи, новые памперсы, перхоть и любовь, роза и крест, ариэль, папа-вера и двенадцать Свен-Свеновичей Трутей…Можно было созидать всё, но не имело смысла. Реальности, наслаивающиеся друг на друга, не имели ни края, ни конца. Была плоть, был дух, было две плоти, было два духа. Агония сгорающей во всеочищающем божественном огне использованной прокладки заполонила гибнущую личность, демонстрируя её абсолютную необоснованность; её возможность существования на любых принятых кем-либо аксиомах, либо тампонах (кремах для бритья). Такого знания, содержащего в себе предел печали и истины, не могла выдержать ни одна плоть и никакие мозги.

— Ааааааааа!!!.. — заорал тот, кто когда-то был Захаром Захаровичем Зудовым, и упал вперёд, носом вздыбив лунную пыль.

И затем, через вечность смерти и странствий, он, который всё-таки именовался З. З., поднялся на ноги, воскресший и преображённый, засмеялся, словно новорождённый, и с безумной радостью осмотрел окрестность морей, скал, гор и грёзовых трав.

— Ты был прав, человек в жёлтом, — громко воскликнул он, обращаясь к себе, в самую свою душу, свежую и чистую, будто только что появившееся на свет изначальное женское начало мира. — Я возник!!!

21. НОВЫЙ, ОРИГИНАЛЬНЫЙ, МЯТНЫЙ

Зудов взлетел и неторопливо, вращаясь вокруг собственной оси, словно некая небольшая планета, двинулся вперёд, осматривая окрестности всех, любых миров — тех, которых он мог представить и тех, которых не был в состоянии вообразить. Под ним расстилалась незыблемая лунная, пыльно-серая поверхность, иногда вспыхивающая неведомыми цветными пейзажами с деревьями, травой и разнообразными существами, а порой просто полностью пропадающая, обращаясь в сияюще-чёрный провал всевозможности, где могло быть сотворено всё, что угодно, либо можно было просто раствориться в нём, дабы не быть, не существуя, а лишь пребывать в вечности совершенного, как истинная вера в Творца, отдыха — от трудов, мыслей, чувств и беспечной праздности радостных мгновений.

Он летел, почти не ощущая самого себя, а только испытывая блаженство своего, явленного здесь и сейчас, сверкающего и почти ирреального духовного тела; он смотрел вперёд и вниз, наблюдая великие кратеры, горы и замершие, как улыбка кота на фотографии, беспредельные равнины; он источал восторг и сладость абсолютного успокоения души; и он увидел вдруг неказистые постройки Нижнелунска и спустился вниз, чтобы рассмотреть их вблизи, войти в них и заявить о смысле жизни и смерти; постараться стать заметным и проявить в каком-нибудь встреченным им существе любовь и веру в любовь.

Он подлетел к ближайшему домику, построенному из лунного камня и облицованного внутри герметичным металлом, чтобы дать реальным существам возможность жить и дышать привычным им воздухом, в чём З. З. сейчас совершенно не нуждался; прилунился на обе свои ноги, получив мужской облик, и тихо прошествовал сквозь стену, оказавшись в некоей рабочей конторе, где на двух стульях перед круглым столом сидели два бородатых человека, озабоченно вглядываясь друг в друга.

— …Ну вот ты, скажем, мне нравишься, — вкрадчиво сказал один другому, — ну и что мне теперь делать?…

Другой мерзко ухмыльнулся.

— Я тебе сразу сказал: я ничего не имею против…однополой любви, как ты это называешь, но просто я — не такой. На здоровье, но лично я люблю женщин.

— Женщины…какая гадость! — с отвращением воскликнул первый. — Ну ладно, но если ты без комплексов, то…как же так?… Ты же сказал, что ничего не имеешь против…

— Да, да, да, я — без комплексов!.. — с жаром заявил второй. Видно было, что эта беседа ему порядочно надоела. — Но я тебе ещё раз повторяю: я — не такой! Я не рождён таким, как вы. Я, как это вы называете, "натурал"!.. Поэтому, я ничего не имею против, но только не со мной!

— Вот неувязочка-то!.. — нетерпеливо проговорил первый. — Но ведь ты мне нравишься…Ну что с тебя, убудет, что ли?… Ты же в принципе не против…Не против нас…Честно говоря, редко с таким сталкиваюсь, уже обрадовался — и вот, на тебе!..

— Да не могу я! — отмахнулся от него второй, как от надоедливой мухи, или моли. И почти со страданием в голосе добавил: — Я женщин люблю, баб, понимаешь?… Сиськи, пизду…