Страница 7 из 35
— А голуби? Может, они тоже — нечистые?
— Не… — отвечает Михайло. — Голуб — Божа птица. Она только зернышки да травку клюет.
Я этому поверил, пока сам не увидел, что голуби и мясо едят, и даже с удовольствием. Тогда я пошел к Прабе, но та объяснила: “Это когда у них есть голубята, а так они мяса не едят”.
Уже после, будучи взрослым, я убедился, что голуби, как и куры, мясом не брезгуют. Зерно, хлеб они клюют всегда, но подбирают и червяка или мотылька, как придется. Особенно же они любят мясную начинку из пирога. Так и подберут все, до последней крошки. Любили они вместе с курами клевать молотые кости, хрящи или глотать кусочки сала.
Праба гнала нас в сад, мы бежали в сад, смотрели снова, как работают отец и люди. Они снова перекапывали землю, подсыпали удобрения, поливали. Водовоз только и делал, что ездил с бочкой.
Вдруг одна важная мысль возникла у меня, и я немедленно побежал к Михайлу: “А кони наши чистые?” Он посмотрел, подняв брови, и степенно ответил: “Кони наши совершенно чистые!” — “Но почему же их не едят?” — выпалил я. — “Э… как его… Ну да, не едят! Они же наши друзья и помощники? Как же ты будешь твоего друга есть?” — “Да, но цыгане…” — “Что — цыгане? Они да татары коней на «махан» берут… Ну, так то ж татары!.. А мы православные христиане, мы друзей не едим”. — “Так коровы — тоже друзья”, — “Так, да не так! Коров Бог разрешил есть, а коней нет”. — “Но почему же Бог одних разрешил, а других — нет?” — “Первое дело, Бога и спрашивать нельзя! На то Он — Бог. Запретил, и — все”. — “Да, но… как же…” — “А так же! — мудро закончил он. — Богу известно, а нам — нет, да и ненужно, чтоб все знать. Кто много знает, у того часто голова болит. А человеку надо покоряться. Бог дал закон, да царь. Обоих и слухать надо, а самому всего все равно не понять, да лучше и не пробовать”. Я был совершенно обескуражен, как это так, лучше не пробовать все узнавать? До самого вечера я об этом думал, но потом забыл. Подобные вопросы пришли мне на ум уже в старости. И что же, ведь прав оказался кучер Михайло! Глубоко прав… И все мудрецы не могут постичь загадок бытия! Но самый мудрый из ученых, это, конечно, Дьявол! Он очень много знает, но какая ему от этого польза? Вот что думал мальчик и о чем рассуждал, не называя своими именами.
После обеда еще работали до трех, а потом шабашили. Рабочие умывались, шли на кухню, ужинали и расходились по домам, попивши предварительно квасу, или сидра.
Михайло выводил коней, купал их, а когда появлялись коровы, тоже их купал, вытирал и чистенькими передавал Мавре. Она их доила. Отец что-то записывал, пил чай или проверял, как сушатся лекарственные травы, снова пил чай. После ужина все сразу же ложились спать. Так получалось лучше всего: с утра и до обеда уже главная работа была сделана. После обеда, когда жарко, можно было и отдохнуть.
Праба укладывала детей, раздевала, мыла ноги, заставляла молиться “за папу, маму, Прабу”, а я про себя еще добавлял: “за Михайлу” и даже — за “кота Ваську!”. Кот, он хоть и животное, и Богу не молится, но оно — “завсегда по-Божому соответствует”, как говорил Михайло. Я не понимал, что это значило, но знал, что птицы по утрам и вечерам “славят Бога”, а потому не сомневался, что и кот Васька соответствует. Старый сенбернар Гектор один спал в доме и перед сном он подходил к нам, чтоб мы его погладили. Праба говорила, что он тоже “знал Бога”. Мы были уверены, что Господь и его допустит в Рай — как же так, чтоб мы были в Раю, а Гектора с нами не было бы?
Засыпали мы еще засветло, и ночью слышали иногда сверчков. Боже, что за красота — их бесчисленные голоса, как звон крохотных хрусталей[24] и серебряных колокольчиков! Праба говорила, что они тоже “славят Бога!” Иной раз отец успевал только помолиться: “Дух прав обнови во утробе моей!” и “Омыеши мя, и паче снега убелюся!” как за ним приезжали: какой-то прад[25] заболел, или бабка, и попив чаю, отец уезжал. Возвращался только ко второму завтраку, а то и к обеду, но сейчас же шел в сад и принимался за работу. Деревья ему были дороги как люди, и он знал каждое, ухаживал за ним и помогал ему, если плодов было слишком много. Тогда ставили подпорки, подвязывали ветки к другим, более сильным, или чуть прорежали фрукты.
Утренний свет, птичий гомон, шелест листьев и блеск синего неба сливались в одно милое видение, и слова людей, их лица и движения — казалось были связаны одной жизнью, все вместе. Казалось, попробуй разделить — мир кровью истечет! Так оно и вышло потом, когда стали разделять, рвать и ломать! И оказалось же, что все было связано воедино, где даже самовар оказался частью нашей жизни. Медная вещь, а поди ж ты, как она вросла во все, как проникла во все клетки! И та же кровь, что билась во мне, была и в самоваре, и когда его взяли, выдрав из жизни, потекла кровь! Михайло, прожившего всю жизнь возле нас, и того били и выбросили, а коней увели. Всю прошлую жизнь безжалостно истребили. Кому же от этого лучше стало? Кони вскоре подохли, Михайло слег и умер, а от отцовского хозяйства ничего не осталось.
Все это случилось потом, когда я вырос, окончил университет и ушел на войну. С войны я вернулся домой, но дома не оказалось, сада тоже, отца не было в живых, а мама ютилась с младшей моей сестрой в крестьянской хате, одного брата убили на гражданской войне, а другой где-то скрывался, ни жив, ни мертв. Что можно было поделать? Грустный уехал я в армию, потом — заграницу. Погибла наша Россия и погибло дело отца! Дай Бог, чтоб Русский народ выжил, а о нас уже нечего говорить…
18 июля 1969 г.
Сан Франциско.
РОДИТЕЛЬСКИЙ ДВОР
Дом был окружен с трех сторон палисадником, с кустами сирени, жасмина, розами и всякими другими цветами, среди которых больше всего было циний, флоксов, тажет, резеды, бархатцев, разноцветных вьюнков и левкоев. Все это лезло на зеленоватую изгородь, цеплялось за нее, ниспадало во двор и яростно пахло. Однако это обилие цветов требовало ухода, и начиная с весны, мама, а с ней и Михайло, постоянно возились с этими зарослями, подрезали их, подвязывали, поливали, разрыхляли почву, подсыпали черной земли или удобрения. Незнающему все это казалось чудесным обилием, которое само возникло, неизвестно как. Направо, в углу двора возвышалось приземистое строение под соломенной крышей. То был погреб-ледник. Слева спускались кирпичные ступеньки, в глубине которых была дверь и за ней погреб. Стены были сложены из кирпича, как и пол. Такая же стена отделяла погреб от ледника. Последний имел только кирпичные стены, а дно у него было земляное. Туда наваливали зимой снега, утаптывали, еще наваливали, а сверху засыпали соломой. К лету снег скипался и образовывал лед. На нем хранили всякие продукты, или рубили топором небольшие куски для домашнего кваса, лимонада, или еще для чего-либо. Жарким летом лед нужен. Арбуз или дыня, выдержанные на льду, или бутылка белого вина, сидра куда вкуснее, нежели если есть и пить нагретыми.
Утро приходило благодатное, и к девяти уже становилось жарко. Тогда сильно пахли цветы и хотелось чего-либо холодненького. С летней кухни, стоявшей отдельно во дворе, доносился стук ножей. То рубили петрушку, корешки, укроп для зеленого борща. Мавра приносила целую корзинку свежих яиц, их ставили варить к борщу. Пахло цветами и с кухни пахло обеденными специями.
Я ходил возле погреба, заглядывал туда, но мама сейчас же говорила: “Что ты там забыл? Не раскрывай дверей! Иначе весь лед растает зря, и уже в августе ничего не будет!” Я знал, что это не так, и что льда хватало до нового снега, но шел правее, где были ворота в огород. Еще правее стоял амбар, клуня, свиной теремок, забор, а дальше были курятники, гусятники, хлева, конюшни, теплые коморы для цыплят, барашков, поросят, телят или лошат, потом коморы с разными лопатами, граблями, шорная с хомутами, где часто трудился Михайло, потом еще комора с семенами, макухой,[26] комора Михайлы с печью, кроватью, скамьями, столами и иконами, еще одна закутка и — летняя кухня, в виде просторной крестьянской хаты. Наверху шли бесконечные чердаки с голубями. Там я бывал часто, и голуби меня не боялись. Надо было собирать подросших голубят, входивших в перо. Их всегда готовили к обеду, в сметане. Если бы мы этого не делали, голуби быстро расплодились бы, заполнили бы двор и сад, и тогда бы — “съели нас с тобой!” — делая страшные глаза, говорил Михайло. Голубиная плодовитость была необычайной! Гнездо еще было занято тремя птенцами, а рядом сидела уже на яйцах голубка. Отец прилетал, кормил детей и голубку, а сам выбивался из сил, потому что не мог вовремя поесть! И чем только голуби не питались! В зобе молодых мы находили разное зерно, макуху, зеленые комочки травы, жучков, стебельки, зерна злаков, червячки мух, что хотите! Голуби — всеядные птицы. Они клюют и ежевику с малиной и арбузные, дынные корки. Для них важно, чтоб было побольше. Конечно, ели они и картошку или подсолнух, а то клевали просо, ячмень или овес.
24
Изменено, было “хрусталиков”, т. к. “Хрусталик, внутренняя часть глаза, как бы выпуклое стекло, позади зрачка.” (В.Р.Я.).
25
Прад, прадо — прадед.
26
Макуха (укр.) — жмых(и), макуха (обл.), выжимки. Жмых — семена масличных р-ний после выделения из них жира прессованием; побочный продукт маслоб. произ-ва. Концентрир. корм для с.-х. ж-ных с большим содержанием протеина (15–40 %); один из компонентов комбикормов. (БРЭС)