Бабушкин сундук

БЕЛАЯ СИРЕНЬ

Вокруг дома, у самых окон, росла голубая и белая сирень, а чуть дальше были жасмины. Весной все зацветало, и особенно пышно сияли гроздья белой, как взбитая пена, сирени. Душиста она была, чуть холодна от утренней росы, и горьковато пахла, перебивая все другие запахи. Темнозеленая листва, глянцевитая; где постарше — темная, сердечком, и нежнозеленая у кистей, с красноватой побежалостью, прикрывала гроздья, и шелестела при дуновеньи ветерка. Сам ветер был полон жизни, юности, радостной тревоги, любви, тепла, солнечных лучей. Но цветы — цветы были тугие, крепкие, белые, душистые, несравненные. Отец за ними неотступно ухаживал. Перед цветеньем под кусты закапывали молотую печенку, выдержанную, пока прокиснет. Это давало цветам необычайную силу. Во время цветенья отец разводил разные растворы, составлял жидкую поливу, которую и лили понемногу под корни. Тогда грозди, уже появившиеся в нежной листве, наливались и становились крепкими, сильными, а их запах — еще тоньше, чем раньше. Отец нюхал кисть и давал мне: “Чувствуешь? Пахнет как бы красным вином с мимозой! А ведь поймать этот запах нельзя! Не хочет отдавать его сирень.” — “Как же не хочет? Почему так?” — “Потому что всякий запах можно собрать и держать в бутылочке, а сиреневый — никак! Вроде и пахнет, да уже совсем не так.”

В кабинете отца все уставлено бутылями, большими, малыми, разными аппаратами, перегонными кубами, ретортами, настойками, разноцветными склянками, а на столах стоят и лежат и еще бутыли, “сокслэ”, “эрленмайеры”, и другие бутыли, цилиндры. Отец все изучает, титрует, перегоняет, настаивает. У него в зале стоят тоже ряды бутылей вдоль стен, на темнокоричневых полках. Зайдешь, подумаешь — кабинет ученого. Он и был ученым, только вольным, для себя и людей. В больших бутылях настаивались цветы, корни, травы. Большая хрустальная бутыль содержала водку, настоянную на яблочной кожице. Люди, кому довелось ее пить для здоровья, говорили, что на вкус она горьковата, вяжет язык, но сила в ней необычайная. Точно самого лета рюмку хватил! Эта бутыль стояла на столе и сверкала как алмаз, даже когда не было солнца. Я любил ее разглядывать. Яблочная водка, однако, была самым настоящим лекарством. Она помогала больным старикам.

Если подходить к дому с улицы, он кажется весь заросшим белой сиренью. Голубая, хоть и есть, но не такая пышная, не такая яркая, как белая. Белая — это прямо райское чудо. Так и кажется, что над ней золотой ангел трепещет крыльями. И еще — кажется, будто кто-то на лютне играет, или пастушок — на самодельной сопели,[72] либо флейте. Колышутся гроздья, веют невидимым ароматом, а весенний ветер несет его на легких крыльях дальше. И купы цветов, как жемчужные тучки в синем небе, ласкаемые солнцем.

Я любил подходить к дому то — с улицы, то — со двора. Отовсюду сверкали клубы белой сирени и пахла она, как за сердце хватало. Такой нежный, юный, тонкий, точно кружевной, аромат! И в каждом цветке — желтая точка, глазок, а лепестки — закручены, точно кудри прекрасной богини. Все же вместе — тонко, женственно и переполнено любви и ласки. И если бы кто-то рядом сказал, что жизнь тяжела, полна зла и страданья, то, глядя на эти прекрасные цветы, ни за что не поверил бы! Нет, чтоб в таком мире было зло, страданье, болезнь, о — нет! Это просто невозможно допустить! И ветви согласно кивают шелковыми купами белых цветов: “Нет! Нет!” В таком прекрасном, цветущем мире нет места страданью, злу, болезни. Здесь всё — только чистая красота, только радость, нега, любовь, смущенная улыбка, но нет и не может быть места чему-либо безобразному!

С южной стороны дома цветник. Там цветут уже ранние розы, левкои, туберозы, тюльпаны, все раннее, весеннее, а дальше поднимаются еще зеленые стебли летних цветов. Эти расцветут к Ивану-Купале. По зеленому забору, отделяющему цветник от двора, уже громоздятся капуцины всех цветов, жимолость и душистый горошек, простой и скромный, но такой милый. Горят на солнце белые, желтые, оранжевые, розовые, красные и почти черные, тёмнокрасные капуцины, дрожат на ветерке, пахнут. Радуется глаз, когда смотрит на их разноцветную игру. Но если взглянешь на белую сирень, цветущую вокруг дома, то не сможешь оторваться. Даже Михайло, несмотря на то, что он больше с конями возится, с коровами, и тот сказал: “Да, в этом году "бузок"[73] (как он звал сирень) больно хороший! Ну, так батюшка же все знают про цветы!” Он был уверен, что никто на свете “всего” про цветы, как наш папа, не знал! И все его приказания, как и мамины просьбы, он выполнял совершенно точно. Что-что, а уж удобрение, бывало, положит сейчас же, как сказали, и разве что — дождь, а то буквально через минуту. У него никогда не бывало, чтоб ответил: “Сичас!” — а сам забыл на целую неделю. И вообще, он не терпел, когда кривоглазая Мавра крикнет: “Сичас!” — а сама за соломой пойдет. Он всегда ее передразнивал: “Сичас, через час, Господи помилуй нас! А ты бы нос утерла, да сейчас и сделала бы!” На что Мавра обижалась: “Работы-то этой много, и всё надо одно после другого делать!” — “А ты возьми расчет! Скажи, что больше работать не хочешь!” — поддевал он. — “Всё какую ни на есть дуру, да на твое место нашли бы…” Он, конечно, был к ней несправедлив. Мавра дурой не была и трудилась все время, работала, а только глаз у нее окривел, ну, а Михайло некрасивых баб не терпел: “Ежели стара, да еще и кривая с рожи… Что с нее взять тогда?” — и ожесточенно плевал наземь. Мавра же, проходившая мимо, вздрагивала: “И чтоб тебя блохи заели!” — в сердцах бурчала она: “Вот уж царь Дундарь нашелся!” На это Михайло презрительно сплевывал еще раз. Я как-то в доме, взяв с него пример, плюнул на пол… да еще при тетке! Вот она на меня коршуном налетела! Ну и задала же мне жару!.. Спасибо, Бог Прабу на шум послал, так она меня спасла! А то — тетка, не задумываясь, оторвала бы мне голову… Даже отец, многозначительно кивнув в сторону тетки, сказал: “Ты что ж, родной тети не уважаешь?” — “Да это он у конюха научился!” — обозлилась тетя: “На собак лаять умеет, и на пол плевать, как мужик, весьма горазд!” — “Ну, ну! Не лютуй!” — заступалась Праба. — “Мужик тебя хлебом кормит, конюх лошадьми правит, когда ты под кружевным зонтиком этакой барыней едешь!.. Не тебе же править! А кто зонтик держать будет?”

Дальше я не слушал, а удрал в первую раскрытую дверь, а потом через окно сигнул. В саду был мир, тишина, цветы, аромат, птичий свист и гомон. Правда, с чего люди злятся, и себе и другим жизнь отравляют? Ведь можно же обойтись без всякого крика? А кому нужен наш гнев, раздраженье, выкрики? Ни — самому себе, ни — другим!

Я залез в самую гущу сирени, просунул голову между цветущих гроздей, и так, поводя носом туда или сюда, нюхал, нюхал, пока не надоело! Вот это была — красота, а что — теткины изречения! И без них можно пообедать, как сказал Михайло: “Она на тебя кричит? А ты не отвечай! И без ее попреков можно кушать! Да и перец из них повыдохся”. Праба, когда я ей это сказал, сделала большие глаза и басом прошипела: “Вот, возьму, да тетке и расскажу! Вот обрадуется!” А я жестоко струсил и просил не говорить: “Мне ничего. Меня она не убьет, а вот Михайлу влететь может…” — “Ну, ну… Так-то Михайло и задрожит, забоится, затрясется! Я его знаю. Он тетку за один "гам!" съест!” — “Так вот и не надо, чтоб он ел…” — “Ну, ну! Не бойся. Не скажу, — успокаивала она. — Ступай в сад, гуляй, да бойся тетю обидеть”. Я убежал, и, сам того не желая, нечаянно подслушал, как тетя уговаривала маму: “Ему уже пора учиться! Нечего в деревне собашничать!” Боже мой! У меня все похолодело внутри! Эта жестокая тетка может меня в город увезти! Ни за что не дамся! Нет, нет!.. А чтоб ее… Я не на шутку перетрусил. Вскоре Праба вышла в сад и села в свое плетеное кресло. Я к ней кинулся за разъяснениями, но она меня успокоила: “Пока я жива, никакая тетка тебя не заберет в город. Тебе еще рано туда ехать!” Тут я вспомнил, что года за два до того в городе, в сопровождении матери и тетки, побывал. Мы туда ехали в поезде, потом долго тарахтели на извозчике, наконец остановились перед одним домом. Тетка стала открывать двери, а мама платила извозчику. В это время откуда-то вынырнул грязный, оборванный мальчишка, показал мне язык, да как хлопнет меня по лицу! Ударил и убежал, на углу хохочет. Мне показалось это здорово обидным, и я заревел. Тут только мама с теткой увидели, что меня уже с приездом поздравили… О городе поэтому у меня было довольно неприятное представление: приедешь, а тебе “по морде” ни за что надают! И конечно, на таких условиях я ехать “в город” не хотел! — “И не поедешь!” — убеждала Праба: “Надо еще и здесь в школе побывать”.

72

Сопель, сопелька, сопелка, южн. сопилка, церк. сопль, дудка, на которой играют, свирель. (В.Р.Я.)

73

Бузок м. деревцо или куст сирень, синель, Syringa vulgaris. (В.Р.Я.)