Кровь отверженных

Стул заскрипел, когда она подвинула его к кровати. Лена уселась, снова взяла руку Марка.

– Я хотела сказать, – начала она, но не могла продолжить.

Потом наконец заставила себя говорить.

– Я хотела сказать, что жалею о том, как среагировала на твои слова…

Она помолчала, словно ожидая ответа, потом пояснила:

– Я имею в виду тебя и твою маму.

Лена посмотрела на его лицо, желая знать, услышал ли он ее слова.

– Я хочу, чтобы ты знал: я понимаю, то есть понимаю, насколько могу.

Лена покачала головой.

– Я хочу сказать… – начала она и снова остановилась. – Я знаю, чего это тебе стоило. Знаю, чего тебе стоило открыть мне свой секрет.

Она едва не задохнулась.

– Ты был прав, когда сказал, что я пережила то же самое, что я знаю, о чем ты говоришь.

Она снова на него посмотрела. Он все так же молчал. Грудь поднималась и опускалась под воздействием насоса. Кардиомонитор пикал в такт биению его сердца.

– Я не знала, что это будет так трудно, – прошептала она. – Я думала, что я сильная…

Лена снова остановилась.

– Ты был прав. Я была трусихой. Я и сейчас трушу.

Лена глубоко вздохнула и удерживала воздух в легких, пока ей не показалось, что они вот-вот взорвутся. Ей чудилось, что комната наплывает на нее, что она снова в том темном месте, пригвожденная к полу, а он где-то в доме, не обращает на нее внимания. Самыми худшими были моменты, когда таблетки переставали действовать, и она сознавала, где она находится и что с ней делают. Она понимала, что она беспомощна. Чувствовала стеснение в груди, словно из нее что-то вырезали, а образовавшуюся пустоту наполнили жидким черным одиночеством. Когда в этом черном месте под дверью вспыхивала полоска света, в ней вспыхивала надежда на спасение, и она хотела увидеть его, услышать его голос, и неважно, чего ей это стоило.

– Я была так напугана, – сказала она Марку. – Я не знала, где я нахожусь, сколько времени прошло, что происходит.

Горло сжалось от воспоминаний.

– Он приковал меня к полу, – сказала она, хотя Марку, конечно же, это было известно. – Он прибил меня, чтобы я никуда не ушла. У меня не было выбора. Я ничего не могла поделать и только ждала. Позволяла ему делать с собой все, что он хотел.

Лена начала задыхаться. Она почувствовала себя снова в той комнате, обездвиженной и беспомощной.

– Наркотики… – сказала она и снова остановилась.

Марк, конечно же, употреблял наркотики, чтобы заглушить боль. Только, в отличие от Лены, он это делал по собственному выбору.

– Он давал мне эти таблетки, – сказала она. – Они заставляли меня чувствовать себя…

Она пыталась найти нужные слова.

– Свободной. Словно я плыла где-то в вышине. И Грег, мой бойфренд – бывший бойфренд, – был там вместе со мной.

Она снова замолчала, думая о Греге из тех наркотических видений. Но это был не тот Грег, которого знала она. В ее видениях Грег был намного увереннее в себе, гораздо искушеннее в сексе. В тех видениях он подталкивал ее к краю, где она не знала различия между болью и наслаждением, да и не хотела знать. Все, чего ей хотелось, это – чувствовать его внутри себя, ощущать на себе его руки. Ей хотелось, чтобы он погружался в нее все глубже и глубже, до ощущения возможного взрыва. Когда он доводил ее до этой точки, она чувствовала неимоверное облегчение. До сих пор она не знала такого наслаждения, ее тело полностью для него раскрывалось.

Лена сказала Марку:

– Грег никогда таким не был. Я знала это. Понимала.

Лена стиснула руку Марка.

– В глубине души я знала это, и мне было все равно. Я просто хотела быть с ним. Хотела его чувствовать.

Лена закрыла рот рукой, но вернуть слова обратно было уже нельзя.

– Потом, когда таблетки переставали действовать, – сказала она, словно описывала нечто, случившееся с кем-то другим, – и я начинала понимать, что происходит и кто я на самом деле такая…

Лена проглотила подступивший к горлу комок.

– …и что я с ним делала.

У Лены в животе все сжалось от гадливости.

– Господи, как я кричала, – прошептала она, вспоминая все подробности, и то, как она говорила с ним, будто с настоящим любовником.

Лена прижала руку к груди: сердце стучало как бешеное.

– И тогда я начинала плакать, – сказала она, вот и сейчас слезы потекли по щекам. – Я начинала плакать, потому что была отвратительна сама себе. Я начинала плакать, потому что чувствовала себя страшно одинокой.

Она утерла глаза ладонью.

– Я начинала плакать, потому что не хотела быть одна, не хотела знать, что со мной приключилось. И когда он приходил ко мне… – прошептала она. – Когда он возвращался в комнату, я уже больше не была одна…

Лена вынуждена была остановиться, чтобы успокоить дыхание. Глянула на руку Марка, погладила его татуировку.

На нее вдруг нахлынули воспоминания – признание Марка. Лена услышала то, на что тогда, в доме Паттерсонов, не обратила внимания. Он говорил о преступлении, которое совершили против него, словно любовник, припоминающий самые страстные моменты своей любви. Лена снова и снова проигрывала в голове его слова и поняла, почему он украсил себя этой татуировкой. Марк носил с собой свою вину, словно тяжкий груз, привязанный к сердцу. С одной стороны, он чувствовал себя сыном своей матери. С другой стороны, всегда помнил о том дне, слышал музыку, звучавшую из плейера, когда мать пришла к нему в комнату и совершила над ним насилие. Он навсегда запомнил, как хорошо ему было. И куда бы он теперь ни пошел и что бы ни делал, этот день оставался с ним всегда. И татуировка была тому свидетельством. Таким способом Марк словно говорил людям, что он им чужой и всегда будет принадлежать матери. То, что она сделала, стало для него внутренней меткой, и никакая игла и чернила, изображающие на коже рисунки, не могут с этим сравниться.

До конца свой жизни, может, даже сейчас, запертый в собственном теле, Марк пронесет с собой воспоминание о пережитом наслаждении. Единственный раз в жизни он был любимцем матери, впервые испытал то, что принял за настоящую любовь. Грейс Паттерсон болезненным, извращенным способом дала своему сыну чувство востребованности, и он полюбил ее за это, даже если одновременно и возненавидел за то, что она совершала смертный грех.

В комнате было тихо, если бы не работа машин и стук крови в ушах Лены. Она слышала тонкий ноющий шум, но знала, что он звучит лишь в ее голове. Она хотела встать, уйти от Марка, оставить его умирать, потому что он все равно умрет – с ней или без нее.

И все же она зашла слишком далеко. Некому было ее остановить, некому спросить, насколько безумны ее откровения. В комнате была одна Лена, и если Марк тоже был там и слышал все, что она говорила, то он был единственным человеком в мире, который бы ее понял.

– Я была так одинока, когда он оставлял меня, – произнесла Лена хриплым шепотом, словно вернулась в то жуткое место.

Она стиснула зубы, не зная, может ли продолжать. Именно это каждый раз ее убивало, она никак не могла доверить это врачам, никому не могла рассказать о том, что случилось с ней в той комнате четыре месяца назад.

– Когда он возвращался, назад, в эту комнату, я уже не чувствовала себя одинокой…

Лена всхлипнула.

Она не могла сказать этого, не могла признаться в этом никому, даже Марку, даже этой безжизненной оболочке, которую уже нельзя было назвать Марком. Она не была настолько сильной. Не могла преодолеть этого.

– Черт! – воскликнула Лена.

Не хватает ей нервного срыва! Она дрожала и всхлипывала. Если бы Марк был способен к ощущениям, то почувствовал бы, как трясутся ее руки. Страх сковал ее тело стальными клещами. Он понял бы боль, сидевшую так глубоко, что никто бы не сумел до нее докопаться. Никакие пилюли ее не смогут убрать. Даже пуля, прошедшая сквозь мозг, не вытеснила бы из него воспоминаний, и Лена знала, что если бы она в тот раз нажала на курок или выпила все таблетки, последние мысли в ее жизни все равно были бы о нем.