Все там будем

- Также я никогда не занимался скульптурой, - сообщил площади, вздохнув, Буонаротти, - и плохо рисую.

- Простите, - консулу было очень неловко, - что раз.. .

- Пустое, - махнул рукой Буонаротти, так и не поворачиваясь к собеседнику лицом, - вернемся к нашим молдаванам. Знаете, из-за того, что все они находятся в Италии нелегально, они страшно боятся выезжать из нашей страны.

- Потому что на границе их занесут в "черный список", и Италия им никогда больше не светит, - подтвердил новый консул.

- Совершенно верно, - кивнул Буонаротти. - Единственное, что им остается, это пересылать деньги домой, писать письма, да звонить иногда. Поэтому в Молдавии, представьте себе, циркулируют слухи о том, что де, Италии нет.

- Бред какой-то, - пожал плечами консул, усаживаясь в кресло у стены. - Вы позволите присесть?

- Прошу вас, тем более, что вы уже сели, да и место теперь это ваше… Они уверены, что в настоящей Италии о молдаванах знать не знают. А та Италия, где, якобы, пропадают 2000 тысяч молдаван, это миф. То ли выдумка банды международных аферистов, которые так воруют людей, то ли фантазия. Массовая галлюцинация.

- Почему же они едут?

- Потому что на их родине дела обстоят так плохо, - пожал плечами Буонаротти, - что они готовы сбежать оттуда даже в черную дыру космоса, в концлагерь, или в Саргасово море международных преступников и авантюристов.

- Из огня, - продемонстрировал знание русских поговорок новый консул, - да в полымя.

Буонаротти кивнул, и распахнул приоткрытое окно настежь. По комнате заюлил вертлявый, словно цыганский вор, бухарестский ветер. Старый консул постоял еще немного у окна, после чего попрощался с преемником, и пошел домой. За воротами посольства кружились обертки от чипсов, орехов и мороженого. Значит, подумал бывший консул, снова здесь прогуливали уроки дети из школы поблизости. Пнув обертку ногой, Буонаротти с тоской вспомнил детство, и постоянные насмешки однокашников. А все отец, и дурацкое имя, черт бы их вместе побрал!

- Нормальный же человек не назовет своего сына, - пробормотал он аргумент, который бормотал вот уже сорок лет, - Леонардо да Винчи. А?!

Впрочем, отец его был другого мнения. Придя домой, Буонаротти оглядел комнаты, в которых все уже было собрано, и осторожно открыл тайник, о котором горничные не знали. Вынув оттуда сто двадцать тысяч евро, он спрятал деньги в карман, и усмехнулся.

В последний день своей работы бывший консул продал визу со штампом "РАЗРЕШИТЬ" для команды по керлингу. Там все было чисто. Разведка доложила, что это и впрямь команда по керлингу, и они действительно хорошо играют, и твердо намерены участвовать в соревнованиях, а потом уехать на другие соревнования, в Пекин. Разумеется, Буонаротти не был продажным человеком, и его мучила совесть. Но иного выхода у него не оставалось. В предыдущие годы Буонаротти изрядно потратился на игру. А ему нужны были деньги для того, чтобы раз и навсегда решить одну большую проблему. Имя. Смена имени было бы постыдным бегством. Поэтому он нашел единственный способ победить злую волю и насмешку отца.

Сорокалетний Микеланджело Буонаротти собирался выучиться на великого скульптора.

ххх

Василий Лунгу с детства был увлечен механизмами. Все, что сделано руками человека - от маленького пластмассового зайца, барабанившего передними лапками по спине черепахи, глаза которой сверкали, а из головы неслось пение, до сложной конструкции кишиневской телевизионной вышки, - приводило его в восторг. Это тем более удивляло его родителей, что сам Вася, как и двадцать поколений его предков, был коренным сельским жителем.

- Ничего, кроме земли мы, Лунгу, не видели, - недоуменно разводил руками отец, - а вот мой пострел только к механике и тянется…

С пяти лет руки Василия утратили аромат земли, свойственный всем, кто встает еще до того, как самые ранние петухи проснутся, и покрылись маслянистым налетом. Постепенно пальцы мальчика потеряли чувствительность, из-за ссадин, царапин и ран, которые то и дело он сам себе наносил по неосторожности инструментом. В десять лет Василий, все лето отстояв на поле с табаком, купил на собранные деньги маленькие тиски, набор напильников, паяльник и пилу-болгарку. Отец его за это немножко побил, но после того, как Василий починил телевизор, гонять сына за странное увлечение перестал. А когда началась пропаганда механизации, уж тем более, неповадно стало сына стыдить за то, чего от него, и всех молодых людей республики желала Советская власть. Правда, иногда в своей любви к механизмам Вася доходил до крайностей.

- Слышь, отец, - поманил председатель как-то отца Василия на серьезный разговор за угол дома, - сдается мне, что сын твой замыслил такое…

- Какое? - поразился отец. - Что он, кроме шестеренок своих, замыслить может? Да и как шестеренку замыслить-то?

- А ты ступай за мной, да погляди, - зловеще грустно сказал председатель, после чего отцу Василия стало как-то особенно неуютно и одиноко на пыльном дворе.

Прокравшись к сараю, где Василий занимался техническими работами, мужчины осторожно приоткрыли дверь и заглянули внутрь. Самого Васи в доме не было, работал в поле, потому можно было не бояться. Но все рано было боязно. А вдруг в сарае - адская машина?..

…А ведь примерно она там и оказалась! Онемев от ужаса, председатель и отец Василия глядели на странную конструкцию, напоминающую три этажерки, поставленные друг на друга непонятно чего ради. Напомнило все это председателю, о чем он и не преминул шепотом заявить, огромный старинный корабль, с обилием парусов. Отцу это не напомнило ничего, кроме ссылки в Сибирь, которую он, тогда совсем еще ребенок, еле пережил с родителями-кулаками. Правда, вслух об этом крестьянин не вспомнил - ссылал-то их в Сибирь нынешний председатель, а чего хорошему человеку худое напоминать?..

- Интересно, что это? - вместо этого сказал он. - Уж не тряпки какие-то на фанере, да с рейками?

- Да уж тряпки, и на фанере, и с рейками, - ядовито поддразнил председатель, - так ведь что толку-то, если мы самого главного не знаем?

- Чего? - испугано спросил отец, и сердце его сжалось, потому что сына он любил, и сердце у него после Сибири было жалостливое, а глаз слезливым. - Чего мы с тобой не знаем?

- Мы с тобой не знаем, - стиснул зубы председатель, нахмурившись, - ЦЕЛИ, с которой твоим преступным сыном был создан этот преступный аппарат.

- Слушай, Коваль, - сказал, смелея от трусости, отец Василия, - ты сыну дело не шей. Чай, двадцатый съезд уж прошел. И вас, сталинистов, мы всех разоблачили. И сына моего на мучения на Север куда отправить, как ты нас отправил, я тебе не дам, понял?!

- А что, - искренне обиделся председатель, - глядишь, отправим куда, а он перевоспитается.

- Я тебя, - со слезами на глазах, потому что снова вспомнил себя маленького в Сибири, сказал отец Васи, - сейчас вилами в бок перевоспитаю.

И аккуратно притиснул председателя вилами к стене сарая. Несколько минут мужчины глядели друг на друга, а под ногами у них мелькали шустрые, как блохи, сельские куры. Глаза у отца Василия побелели, и он начал на вилы давить. Правда. От страха он сам умирал. Ведь он, - в чем никогда и никому не признался, всю жизнь был не мужчиной, а дубиной поломанной. Всего боялся, и по ночам часто плакал, когда вспоминал своего отца: тот возвращался в поселение с окровавленными от рабской работы рукам и, и кусал губы, пока мать раны жиром мазала… Как мать шишки по ночам, чтоб никто не видел, собирала, и лущила, а семена толкла и в хлеб добавляла…. Как кончились к январю припасы, а зима в Сибири долгая, и брат, любимый брат его, пятилетний Гриша, от голода опух, животик у него расперло, и лежал под забором, и все просил мамку поесть, а потом замолчал…