Смерть Банни Манро

Банни тихо чертыхается еще раз и подносит руку ко рту. Либби Манро в оранжевой ночнушке висит на оконной решетке. Ее ноги стоят на полу, а колени согнуты. Она задушила себя собственным весом. Ее лицо приобрело темно-фиолетовый цвет не то баклажана, не то еще чего-то, и на долю секунды Банни в голову приходит мысль (и он изо всех сил зажмуривает глаза, чтобы от этой мысли избавиться), что ее сиськи выглядят классно.

Глава 5

Банни стоит на балконе, облокотившись на перила. В руке у него банка пива, он пьет и наблюдает за тем, как два санитара толкают каталку по двору и задвигают его жену в заднюю дверь машины “скорой помощи”. В их действиях нет никакой спешки, и Банни даже кажется — и ему становится от этого не по себе, — что действия их будничные и рутинные. Легкий летний ветерок продувает насквозь аэродинамические трубы жилого массива, набирает обороты, становится сильнее и треплет концы простыни, перекинутой через перила. Банни кажется, что он видит ногу своей жены, но он в этом не уверен. Он затягивается сигаретой и отхлебывает пива.

Он перевешивается через перила, кровь, пульсируя, стекается к лицу, и тогда, будто зависнув над землей в невесомости, Банни вспоминает, как они с Либби лежали в постели гостиничного номера в Истборне. Вот она встала с постели и двинулась в ванную, и где-то между тем моментом, в котором от него удалялась ее приподнятая румяная задница, и тем, когда к нему вернулся ее желтый, только что из-под душа, лобок, Банни принял безрассудное и головокружительное решение.

— Либби Пеннингтон, ты выйдешь за меня замуж? — как только он произнес эти слова, комната бешено завертелась, и Банни обнаружил, что держится за края матраса, чтобы его не сбросило на пол. Либби стояла перед ним, храбрая, голая, руки в боки, и насмешливо улыбалась.

— Ты пьян (и это была правда). Лучше спроси меня об этом утром. Банни взял с тумбочки часы, демонстративно поднес их к уху и постучал по циферблату.

— Уже утро, — ответил он, и Либби засмеялась так, как она это умела — свободно, по-девчачьи, — и опустилась на кровать рядом с Банни.

— А ты будешь чтить меня и повиноваться мне? (Она тоже была пьяна.)

— Э-м-м… Да, — сказал Банни. Он потянулся за сигаретой и воткнул ее в рот. Либби положила руку ему между ног и крепко ее сжала.

— В болезни и в здравии?

— Э-м-м… Ну да, — сказал Банни, прикуривая и выпуская в комнату облако серого дыма. Он закрыл глаза. Было слышно, как она бренчит чем-то у себя в сумочке, а когда он открыл глаза, Либби водила помадой по его груди. — Пойду еще раз пописаю, — сказала она, и снова сквозь вуаль выпущенного из легких дыма он охватывал взглядом все тот же блистательно удаляющийся зад. Банни встал — пол оказался зыбким и ненадежным — и посмотрел на себя в зеркало над туалетным столиком. В это мгновение комната вдруг накренилась и кровь хлынула из самых дальних его окончаний и громом ударила в лицо, а сердце молотком застучало в груди — он ухватился за туалетный столик и прочел отразившееся наизнанку одно-единственное слово: “Да”.

Когда наваждение отпустило, он поднял голову и увидел, что в дверях ванной комнаты стоит, улыбаясь, его будущая жена.

Теперь, опираясь о балконные перила, он чувствует, не слишком над этим задумываясь, что воспоминание об умершей жене — о том, как она уходила от него в легкой сигаретной дымке в паршивеньком гостиничном номере в Истборне, — пребудет с ним вечно, снова и снова выплывая из глубин сознания. Это самое счастливое его воспоминание защитной сеткой станет отгораживать от него другие воспоминания и оберегать от всякого рода бесчеловечных вопросов вроде того, как же это, черт возьми, получилось.

Банни смотрит, как “скорая помощь” неторопливо отъезжает от дома в сопровождении полицейской машины. — Они увозят мою жену, — думает он.

Он допивает пиво, со скрежетом сминает рукой банку и слышит, как из ниоткуда раздается голос его сына: — Хочешь еще пива, пап?

Он медленно оборачивается и смотрит вниз на Банни-младшего. (Давно он тут?) С виду мальчик както уменьшился, и на ногах у него грязные бесплатные гостиничные тапочки, которые велики ему размеров на десять, Банни привез их домой из какой-то поездки миллион лет назад. Банни-младший сжимает губы в кривоватое подобие улыбки и от этого становится жутко похож на свою покойную мать. — Я принесу тебе еще, если хочешь. — Эм-м, ладно, — говорит Банни и отдает сыну раздавленную банку. — Брось в ведро.

Мальчик исчезает.

Банни в новом приступе головокружения на мгновение ухватывается за железные перила и мечтает о том, чтобы события перестали разворачиваться с такой бешеной скоростью. Он чувствует, что нить разорвалась, и теперь он, ни к чему не привязанный, болтается где-то позади всего, что хотя бы отдаленно напоминало бы реальность, и у него нет ни малейшего представления или хотя бы смутной догадки, что же ему теперь, черт возьми, делать. Что ему теперь делать?

Он смотрит вниз на двор перед домом и видит небольшое сборище жильцов, которые стоят и курят в длиннющей полосе вечерней тени, отбрасываемой зданием. Наружу их выманило появление “скорой помощи” и полицейской машины. Все собравшиеся (до него вдруг доходит) — женщины, они тихо разговаривают между собой, но время от времени бросают взгляды вверх, на Банни. Банни видит Синтию в ее желтой мини-юбке и хлопковой майке: она разговаривает с молодой матерью, к рельефному бедру которой накрепко приварен ребенок. Синтия бросает на землю сигарету и растирает ее точным поворотом шлепанца. Банни замечает, как вздрагивают мышцы на ее молодой ноге. Синтия смотрит на Банни и улыбается длинными металлическими зубами. Потом она машет ему, подняв правую руку и пошевелив пальцами, и со своей позиции на балконе Банни отчетливо видит едва различимое возвышение юного холмика под натянутой тканью ее мини-юбки. Сколько ей, кстати, лет?

Что ему теперь делать?

Отвечая на грустное помахивание Синтии, Банни чувствует, как собирается мужская сила у него в паху, и думает о том, что, возможно, в каком-то смысле ответ ему известен. А еще он думает — но уже на совсем другом уровне — о том, что, возможно, в каком-то ином смысле ответ ему вовсе и не известен. Он решает было, что надо проработать этот вопрос, но в то же время обнаруживает, с чувством облегчения, что ему наплевать. Жизненная энергия трусливо снимается с лагеря и оставляет его, но при этом Банни замечает, что член его парадоксальным образом затвердел, и, когда Банни отрывается от балконных перил, чтобы вернуться в квартиру, ему становится грустно и одиноко.

Банни-младший сидит на диване, вырубленный телевизором, и сжимает коленями огромную бутылку кока-колы. У него заболевание, которое называется блефарит, или хроническое воспаление век, или как-то так, а гормональные глазные капли закончились. Его веки покраснели, припухли и покрылись язвочками, и мальчик думает, что надо будет как-нибудь найти подходящий момент и сказать об этом отцу — может, он купит еще капель. Банни-младший рад, что все ушли. Полиция. Санитары “скорой помощи”. Ему надоело, что они все смотрели и смотрели на него и шептались в коридоре так, как будто он глухой или типа того. Изза них он думал о маме, а каждый раз, когда он думал о маме, он чувствовал себя так, будто вот-вот провалится куда-то в центр мира. Они, не переставая, спрашивали, как он, а он всего лишь пытался посмотреть телевизор. Ну неужели нельзя дать человеку хоть немного покоя?

Он замечает, что в гостиную входит отец, а Банни-младший как раз только-только вспомнил, что забыл принести ему еще пива из холодильника. И как это он мог забыть? Лицо отца похоже на серый войлок. И походка какая-то другая, как будто бы он не вполне уверен, в чью гостиную только что вошел, как будто бы слегка задремал на ходу. — Ну и где мое пиво? — спрашивает Банни, как в замедленной съемке опускаясь на диван рядом с Баннимладшим.

— Пап, я забыл, — говорит Банни-младший. — Телевизор был включен. Рукав одного из выброшенных свитеров Банни безвольно свисает с телевизора, частично загораживая экран, который показывает что-то вроде выпуска новостей с участием жирафа, лежащего без движения на боку в вольере лондонского зоопарка. Вокруг собралось несколько служащих и врачей в резиновых сапогах, и над телом жирафа поднимаются арабески дыма.