День гнева

— Ну, что там слышно о возмущении, дон Николас? — спросила сверху Тили.

— Да ничего уже не слышно, сударыня. — Морфи остановился, снял шляпу. — Вы же сами говорили — «чернь взбунтовалась».

— Но здесь не так давно пробегал кто-то и кричал, что взяли в плен целый батальон французов, и мы все отбили себе ладони, рукоплеща. Разве мы не испанцы?

Морфи презрительно отмахнулся:

— Нечему там было рукоплескать, уверяю вас. Все это вздорные россказни, досужие выдумки… Мюрат уже навел порядок, как это ни печально. Самое лучшее — сидеть тихо и доверять властям, которые на то и поставлены. Если этот сброд разнуздается, всего можно ждать… Как бы не оказались хуже французов.

— Ну что же, дон Николас, вы меня немножко успокоили.

— Целую ручки, графиня.

Вскоре после того, как отзвучал этот диалог, Антонио Алькала Галиано, надев форменную шляпу, чтобы придать себе уверенности, предпринял прогулку — в чем, кстати, никто ему не препятствовал — до самой улицы Дель-Пэс, где проживала некая барышня, в доме коей был принят официально. И там, сидя с нею у окна на втором этаже, провел вечерок за игрой в бриску, меж тем как французские патрули останавливали и досматривали редких прохожих, которым с недавних пор велено плащи носить свернутыми на плече, чтобы нельзя было спрятать под них оружие. На обратном пути под мелкой моросью, сочащейся с небес, юноша несколько раз сталкивается с патрулями, чья бдительность возрастает по мере наступления темноты. Дома его ждет ужин, а мать с облегчением произносит:

— Твоя вечерняя прогулка, Антонито, стоила мне пять росарио.[46] И обет совершить пожертвование для собора Иисуса Назарея…

…Горничная убирает со стола, Антонио Алькала Галиано стоит на балконе, и меж пальцев у него дымится севильская сигара, которыми он наслаждается по одной ежевечерне, впрочем, в присутствии матери не позволяя себе удовольствия закурить.

— Сынок, уйди лучше с балкона… Мне страшно, когда ты там.

— Иду, мама.

В отдалении вновь раскатывается залп. Антонио прислушивается, но больше ничего не слышит. Город тонет во тьме и в безмолвии. На углу улицы Сан-Ильдефонсо смутно виднеются силуэты французских часовых.

Да, бурный выдался денек, думает юноша. Но все равно — вскорости все в любом случае забудется. А он вытянул жребий не осложнять себе жизнь.

В это самое время, всего лишь в квартале от дома, где на балконе курит сигару Антонио Алькала Галиано, другой юноша — его сверстник Франсиско Уэртас де Вальехо, который-то как раз жизнь предпочел осложнить, причем изрядно, приводит в порядок разбредающиеся мысли. Племянника, чудом сумевшего скрыться из Монтелеона, дядюшка, дон Франсиско Лоррио, встретил с ликованием, которое было немного омрачено тем, что ружье в руках у Франсиско грозило навлечь беду на них всех. Когда же его надежно запрятали в шкафу, доктор Ривас, их семейный врач, промыл и продезинфицировал рану, к счастью не представляющую опасности для жизни: пуля на излете лишь скользнула вдоль ребер.

— Кровотечения нет, и кость цела. Главное — через несколько дней не прозевать, если вдруг начнется нагноение. Считай, что дешево отделался.

Франсиско Уэртас провел остаток дня и начало вечера в постели, заботливо укутанный и обихоженный теткой и двумя кузинами — девочками 13 и 16 лет, приносившими ему бульон. Они смотрели на него, как на ожившего Ахиллеса, снова и снова выспрашивая малейшие подробности его приключений. С наступлением ночи, когда девочек услали в детскую, он забылся ненадолго беспокойным сном, однако вскоре был разбужен появлением дядюшки, который вошел к нему с изменившимся лицом, держа в руке лампу. Его сопровождает Рафаэль Моденес, друг семьи, секретарь графини де ла Корунья и второй алькальд Сан-Ильдефонсо.

— Французы обыскивают дома тех, кто принимал участие в мятеже, — говорит он.

— Ружье! — Франсиско Уэртас вскидывается на кровати и тотчас кривится от боли.

Дядюшка и Моденес снова укладывают его на подушки, успокаивают.

— Сюда, я уверен, не придут, — говорит первый. — Никто не видел, как ты входил сюда, и про оружие никто не знает.

— Однако если начнутся повальные обыски, могут нагрянуть… — замечает скептический алькальд.

— Да, в том-то и дело. Так что нам бы на всякий случай надо избавиться от ружья…

— Это невозможно, — жалобно отвечает юноша. — Любого, кто выйдет с ним за порог, сейчас же арестуют.

— Я сначала хотел было разобрать его и запрятать по частям, — говорит дон Франсиско Лоррио. — Но потом сообразил: если начнется серьезный обыск, будет то же самое, если не хуже…

Франсиско Уэртас в отчаянии делает новую попытку подняться:

— Я во всем виноват. Мне и отвечать. Сейчас я покину ваш дом, дядюшка.

— Никуда ты не пойдешь, — останавливает его тот. — Дона Рафаэля осенила счастливая мысль…

— Мы оба в большой дружбе с полковником арагонских волонтеров, — объясняет алькальд. — Попросим его прислать сюда четверых солдат — предлог пусть сам придумает, — и пусть они решат эту задачку. У них французы объяснений не потребуют.

План немедленно приводится в действие. Дон Рафаэль лично занимается всем и добивается более чем благоприятных результатов: спозаранку, едва ли не на рассвете, в доме появляются четверо испанских солдат (причем один — без ружья), и дядюшка Франсиско Уэртас любезно подносит им по стаканчику вина. Когда они возвращаются в казармы, в карманах у них лежит по серебряной монете достоинством в один дуро, а ружье за плечом висит теперь у каждого.

Не у всех, однако, находятся влиятельные друзья, чье заступничество может обеспечить жизнь или свободу. Около часу ночи под проливным дождем через погруженный во мрак город идет под сильным конвоем вереница арестантов — вымокших до нитки, измученных до последней степени вероятия, по большей части босых и полураздетых. Среди них — Моралес, Канедо и Мартинес дель Аламо, из которых никто, по счастью, не замкнул роковой десяток и, значит, не остался лежать на пустыре, примыкающем к лагерю Чамартин, а также писарь Франсиско Санчес Наварро. Из других тюрем и подвалов к ним по пути присоединяют Антонио Масиаса де Гамасо, 60 лет, Доминго Бранью, служащего королевской таможни, офицеров пограничной стражи Ансельмо Рамиреса де Арельяно, Хуана Антонио Серапьо Лоренсо и Антонио Мартинеса, дворцового камердинера Франсиско Бермудеса, а уже почти в точке назначения, на площади Доньи Марии-де-Арагон, — берейтора Хуана Антонио Алисеса, каретника Франсиско Эскобара, дона Франсиско Гальего Давилу, настоятеля церкви Энкарнасьон, которого после боя схватили и сунули в подземелье дворца Гримальди. И там маршал Мюрат сразу после возвращения из Сан-Висенте пожелал своими глазами взглянуть на него. Мюрат пребывал в растерянности, смешанной с дикой яростью: хотя точное число потерь установить пока не удалось, но уже ясно, что они — более чем значительны.

— Это тебе Бог велел, чег'тов поп? Кг'овь пг'оли-вать?

— Истинно так, — отвечал священник. — Господь Бог повелел вас всех до единого в пекло отправить.

Француз, задержавший на нем уничижительный и высокомерный взгляд, не мог знать, как парадоксально сложится его собственная судьба. Не мог даже и предположить, что семь лет спустя, в Неаполе, он, Иоахим Мюрат, позабыв обо всем, в том числе и о достоинстве, не сумеет сдержать слез, когда ему прочтут смертный приговор. Но сейчас маршал, представляющий в Испании особу императора французов, видит перед собой всего лишь остервенелого фанатика в рваной и грязной сутане, с разбитым лицом, на котором дикой ненавистью горят воспаленные усталостью и страданием глаза. Как такого не поставить к стенке?

— А ты Писание читал, святоша? Там сказано: «Взявший меч, от меча и погибнет». Так что, уж пг'о-сти, мы тебя сейчас расстреляем.

— Бог простит, француз. А я не прощаю.

И вот, поливаемые дождем, дон Франсиско Гальего и прочие добираются до садов Леганитоса и казарм на Прадо-Нуэво. У дверей еще долго мокнут, дрожат от холода, ожидая, когда французы выведут оттуда новую партию арестованных. Среди них каменщики Фернандо Мадрид, Доминго Мендес, Хосе Амадор, Мануэль Рубио, взятые утром у церкви Святого Иакова, и полуголые, избитые Мигель Гомес Моралес, галантерейщик, Габриэль Лопес, бандерильеро, и рядовой полка волонтеров короны Мануэль Гарсия, с которого перед выходом содрали сапоги, форменный мундир и пояс. Выведя арестованных из здания казармы, французский офицер при свете фонаря пересчитывает их и, оставшись недоволен, что-то коротко бросает солдатам. Те скрываются за дверью и через минуту вновь появляются, подталкивая в спину еще четверых — Хулиана Техедора, ювелира с улицы Аточа, Лоренсо Домингеса, шорника с площади Матуте, поденщика Мануэля Антолина Феррера и чисперо Хуана Суареса. Их ставят в ряды, офицер отдает приказ — и скорбное шествие движется к глинобитной стене, расположенной невдалеке — между склоном Сан-Висенте и Леганитосом. Место это называется гора Принсипе Пио.

46

Молитвы, обращенные обычно к Деве Марии и читаемые по числу бусин в четках.