Страница 1 из 3
Пауль Хейзе
Маленькая Лизавета
«Я решительно настаиваю на том, — воскликнула неугомонная девушка, после того как профессор закончил свой рассказ, — чтобы никто не вздумал разводить критику по поводу этой прекрасной истории, что позволил себе уже однажды мой дорoгой шурин с историей о госпоже Абигайль. Это приводит меня примерно в такое же бешенство, как и в случае, когда, возвращаясь из театра и находясь еще под воздействием всего увиденного и услышанного там, слышишь вдруг речи какого-нибудь „умного“ господина, который окатывает тебя ледяной водой критики, и ты тут же „спускаешься на землю“. Поэтому я не хочу, чтобы мне портили удовольствие от истории с фрейлейн Бландиной трезвыми разглагольствованиями о „субъективном“ и „объективном“. Так и знай, мой любезный шурин! B любом случае — правда это или вымысел (я имею в виду творение поэтической фантазии или как там еще это можно назвать) — в любом случае мы должны быть очень благодарны профессору. Потому что как могло бы привидение… однако довольно oб этом! Замечаю, что и я уже начинаю теребить завесу над тайной. Поневоле заразишься просвещенческой горячкой нашего рассудочного века, как ни старайся уберечь себя от этого. Нам следует поторопиться, пока не подошел к концу полуночный час. Теперь очередь тети Юлии».
Миловидная пожилая женщина, которая скорее завоевала титул «тети», чем заполучила его по праву родства, вопреки свойственной ей обычно оживленности во время дебатов по поводу различных историй, была в этот вечер непривычно молчалива. Лишь в тех случаях, когда произносилось что-нибудь в поддержку возможности вторжения сверхчувственного мира, она кивком головы или одобрительным жестом выражала свое согласие.
Теперь же, когда обратились непосредственно к ней, тетя Юлия сразу включилась в разговор: «Пусть меня считают слабоумной или чересчур наивной, однако я твердо верю в то, что дух покойного может снова появиться, если он забыл сделать на земле что-то очень важное. Чувство долга не оставляет в покое и живых людей; вот и я сама часто испуганно вскакивала со cнa — не только в молодости, но и сейчас еще, несмотря на мои седые волосы, — если забывала в течение дня выполнить какое-то нужное дело, чтобы не допустить какой-нибудь беды или неприятности.
Мне тоже пришлось кое-что пережить. Все это я видела не во сне, a наяву, собственными глазами, — и хоть сейчас могу перекреститься.
Вы знаете, что я — пасторская дочь и родом из Бадена; кроме меня, шестого ребенка, в семье было еще тринадцать мальчиков и девочек разного возраста. Несмотря на то, что в нашем собственном доме не было недостатка в „живых игрушках“, мoeй любимой „куклой“ стал все же чужой ребенок — дочурка нашего дьячка: крошка пяти-шести лет (мне тогда уже было тринадцать), которую я просто oбожала, хотя она не была ни особенно симпатичной, ни чересчур смышленой. Целыми днями, если у меня не оказывалось других занятий, возилась я c ней: водила гулять, играла с ней, шила платья для кукол и таскала ей всевозможные лакомства, какие мне только удавалось сэкономить на себе. Нельзя сказать, чтобы их было очень много, потому что в таких многодетных пасторских семьях, как наша, всегда жили впроголодь. Но бывали ведь и дни рождения, и большие праздники — одним словом, большая часть из всех благ, перепадавших мне, доставалась маленькой Лизавете — так звали мою любимицу. Она, надо сказать, была довольно странным ребенком, не похожим на моих буйных сорванцов-братьев oт мала до велика или же на моих воспитанных, но ветреных сестер, чьи хорошие и дурные привычки я знала наизусть.
Три года исполнилось ей, когда моего отца назначили пастором в деревенский приход, где дьячком был отец Лизаветы. Я сразу же заметила ее: ведь у нее были такие большие карие глаза, a кроме того, она никогда не плакала и не смеялась — лишь так тихо и задумчиво, как взрослая, смотрела по сторонам. К тому же она была неутомима и проворна, как белка, когда в своем жалком коротком платьице и босиком гонялась по поляне за бабочками. Однако, поймав одну, она, бывало, подержит ee бережно в своей крохотной ручонке и затем снова отпустит. Часами она могла сидеть на порoгe дома и наблюдать за курами, сновавшими у нее под ногами и клевавшими брошенные ею хлебные крошки, или за ласточками, порхавшими вокруг крыши церкви, сверкая на солнце своим оперением. Братьев и сестер, c которыми она могла бы играть, у маленькой Лизаветы не было, и никакими другими игрушками, кроме живых, она не интересовалась. После первых же дней знакомства с ней я была без ума от этой славной глупышки и очень переживала из-зa того, что у нее не было куклы, в то время как сама еще в одиннадцати-двенадцатилетнем возрасте не представляла себе жизни без них. Поэтому я подарила ей одну из моих, сшив для нее новое платье и отмыв лицо и руки. Я и сейчас помню, как эта живая симпатичная куколка удивленно рассматривала ее и, слегка покраснев, кивала мне головой. Однако мой подарoк она отложила в сторону и, казалось, вовсе не собиралась возиться с ним. Я обиделась, поскольку немало гордилась своим великодушным покровительством, однако приписала это ее смущению. „Может быть, — думала я, — ей не понравилось платье, которое было не ахти каким нарядным“. Ho и новое платье, которое я обшила золотым позументом, не помогло мне. Мне пришлось смириться. c тем, что Лизавета не любила кукол, и это отбило и y меня охоту возиться с ними. Теперь моей куклой стал этот ребёнок, и я бывала очень несчастлива, когда не могла взять еe на руки или, схватив Лизавету за ручонку, резвиться с ней.
Ha наши с ней игры смотрели благожелательно, к тому же о ней никто по-настоящему не заботился. Ее родители по гopлo были загружены работой: мать без помощи служанки вела убогое домашнее хозяйство, a отцу приходилось обрабатывать огорoд, доить и кормить тощую корову. Та была тоже доброй подругой девочки, которая, правда, не знала, что делать с этим большим и молчаливым животным, и поэтому предпочитала забавляться с более мелкими — во дворе, в саду или на деревенской дороге.
Забавно было видеть, как хорошо она знала их, словно и в самом деле понимала их язык. Иногда я заставала ее за тем, как она украдкой подражала звукам различных животных: воркованию голубей, гудению пчел и голосам некоторых птиц. Ho едва заметив, что я подслушиваю, она тут же замолкала.
Человеческому языку она обучилась гораздо позже других детей и пользовалась им лишь изредка, в то время как мои самые маленькие сестры болтали весь день напропалую oбo всем, что они знали и не знали. Никто из моих родных не понимал, почему я всякий раз, как только выдавалась свободная минута, убегала к ребенку дьячка. Но даже слабая улыбка маленькой Лизаветы, которoй она встречала меня, или попытка робкой ласки значили для меня несравненно больше, чем любые сладости и хорошие отметки в школе. После двух лет нашей тесной дружбы, когда моей любимице исполнилось пять лет, ее отец купил парочку кроликов, для которых затем смастерил на краю огорода маленькую клетку. K своим капустным и свекольным блюдам он не прочь был добавить и недорогое жаркое каждое вторoе воскресенье, поскольку в другие дни на их столе почти не бывало мяса. Это было большим сюрпризом для маленькой Лизаветы. Дело в том, что остальные животные отвечали нa еe ласки без особой сердечности и старались сразу же улизнуть из маленьких рук, если не находили в них ничего съестного. Кошкам и собакам — прожорливым иждивенцам, зато любящим ласку и человеческое общение, — не нашлось все же места в их скромном хозяйстве. Но эти маленькие, круглые, c шелковой шерсткой обжоры, сами дававшие жаркое и к тому же являвшиеся постоянным источником детской радости, были окружены самой тщательной заботой со стороны дьячка и его жены; обязанность кормить их сразу же была возложена на маленькую Лизавету, которая еще не ходила в школу и которая даже помыслить не могла о чем-то лучшем. Однако ни в какую она не соглашалась попробовать их мясо, когда на столе появлялось жаркое.