Магия крови

Один из соседей, лежавший на угловой койке справа, поднял руку и посмотрел на часы. Климов затаился. Откровенно говоря, намертво прихваченный к своему ложу, он всерьез побаивался своих соседей. Кто знает их фантазии и тайные желания? Возьмут и за здорово живешь откусят ухо или нос или придушат. Освободить бы руки, что ли…

Загнуться на продавленном и дурно пахнущем матраце не хотелось.

Соседу в темноте никак не удавалось разглядеть циферблат, и он продолжал тянуться рукой к потолку.

Климов решил глянуть на свои часы и не ощутил привычной тяжести браслета. Вот так-так. Все сняли, даже трусы, чувствуя, что околел под тоненьким больничным одеялом, подумал он и предпринял новую попытку высвободиться из своих пут. Когда-то этому его учил знакомый цирковой артист. Сперва надо расслабиться как можно больше, а потом… потом забыть, что у тебя вообще есть суставы… главное внушить себе, что ты бескостный… не реагировать на боль.

Как только он справился с левым узлом и высвободил руку, ему показалось, что все двери, замки и засовы разом рухнули, и дело остается лишь за малым: переодеться в цивильное платье. Переодеться, позвонить Шрамко, взять санкцию у прокурора и арестовать все это преступное сборище ублюдков. Далеко уйти они не могли, об этом можно было не переживать. Затем он сообщит жене, что все в порядке, а вечером обнимет сыновей. Кстати, какое сегодня число? Сколько времени провел он в гипнотической прострации? Надо узнать.

Размотавшись и отбросив простыни, он сел на кровати и растер кисти рук. На нем была больничная рубаха с единственной, полуоборванной тесемкой на широком вороте и больше ничего. Хорошо, что рубаха длинная и доставала до колен. Серая, мятая, пропахшая чужим застойным потом.

Климов брезгливо передернулся и еще раз осмотрелся.

Сзади него по-утреннему скупо светилось узкое окно, изнутри и снаружи забранное толстой решеткой, по бокам — койки, впереди — дверь. В коридор, на лестницу, на волю…

Надо выбираться, приказал он себе, и его ступни коснулись холодного пола. Бррр! Он инстинктивно поджал ноги. Чтобы не пользоваться шлепанцами, валявшимися под кроватью, он намотал на ступни простыни и в таком виде вышел в коридор.

Желтый, вздувшийся линолеум, несколько кушеток вдоль стен, тусклый свет над головой. Часы над ординаторской с остановившимися стрелками. Столовая, раздаточная, процедурная…

Стараясь не шуметь и неуклюже подволакивая ноги, Климов добрался до туалетной комнаты и натолкнулся на работавшую шваброй нянечку.

— Простите.

Та его как будто и не слышала. Елозила дырявой мешковиной возле унитазов да пошмыгивала носом.

Климов малость потоптался за ее спиной, но, чувствуя, что рыхло-толстые его обмотки начинают промокать, интеллигентно кашлянул в кулак.

— Позвольте.

От рези в животе его уже сгибало вдвое.

Ноль внимания.

Широкий плотный зад, могучая спина, седые волосы, торчащие из-под платка, и руки, взад-вперед толкающие швабру. Словно поршни. На ногах носки домашней грубой вязки и галоши.

Хлюп-хлюп-хлюп.

Ополоснув грязное ведро, слила оставшуюся воду в унитаз, отерла локтем лоб.

Наверное, глухонемая, решил Климов и, переминаясь с ноги на ногу, стал отступать назад, теснимый бессловесной нянечкой. Но схватки в животе усилились, и он решился:

— Дайте, я пройду.

Действительно, чего он мается?

— Прошу простить, мне очень худо.

Должно быть, в этих стенах столь витиеватое обращение прозвучало так же кощунственно-нелепо, как насмешливая фраза: «Заходи, когда помрешь».

Нянечка проворно распрямилась и, не думая освобождать дорогу, повернула к нему плоское лицо:

— Куда, говнюк? Не видишь, что ли? Выдь отсед!..

Цепко хватанув его за локоть, вытолкнула «к такой матери».

Климов опешил. Рискованный характер у бабули. От нее добра не жди.

Пришлось топтаться в коридоре. Наблюдая за угрюмой нянечкой, он отметил про себя, что ногти на руках у нее крупные, не по-женски выпуклые, плотные, а большой палец левой руки замотан синей изоляционной лентой.

Когда она наконец выжала тряпку и бросила ее в ведро, обозначив тем самым завершение уборки, Климов смог уединиться. От щедро рассыпанной по кафельному полу хлорки противно щипало в носу и перехватывало дыхание. Из глаз сами собой потекли слезы. Отирая их ладонью, он подумал, что в мире слишком мало красоты, добра и справедливости. Зато очень много людей, у которых полностью отсутствует чувство прекрасного, взять ту же нянечку: женщина, а замотала палец изоляционной лентой! Неужели нет резиновых перчаток? А впрочем, в жизни труднее всего придерживаться благородной простоты.

Оставляя своими самодельными обмотками белесо-мокрые следы на грязно вымытом линолеуме коридора, Климов заспешил в свою палату, а заспешив, ужаснулся этому определению: в свою. Нет, только не туда! Куда угодно, лишь бы не в палату. Вот тут, на топчане, он станет ждать врача. В бессмысленности разговора с нянечкой он уже не сомневался. Видимо, у тех, кто занимается обслугой, с годами появляется защитная привычка: слушать и не слышать.

Присев на топчан под дверь ординаторской, он положил ногу на ногу и обхватил колено сомкнутыми пальцами. Сейчас придут врачи, и все решится.

Наивный идиот! Чтобы верить в будущее, надо знать систему. А система в мужском отделении для умалишенных была такова, что его тотчас вышвырнули вон из коридора. Сперва, позевывая и скребя в затылке, перед ним остановился вышедший из процедурной заспанный детина в тесном жеваном халате, надо думать, санитар, и похлопал по плечу: давай, вали к себе! Видя, что его не понимают, что у Климова с мозгами в самом деле не в порядке, он позвал на помощь сменщика. Тот выслушал тираду Климова о совершеннейшем своем здоровье и навалился на него всей своей тяжкой тушей.

— Ну, ребята, — разозлился Климов. — Пеняйте на себя.

— Пардон, не понял, — выдохнул угрюмый сменщик и со всего маху врезал Климову по челюсти так, что у него лязгнули зубы. Второй, недолго думая, вцепился в волосы и заломил шею назад, подставив климовское горло под удар. Кулак у сменщика сработал моментально, но теперь по кадыку.

От боли Климов задохнулся и на хрипе, сипло выдохнул:

— Пу-сти-те…

— Вот так, моя любовь. — Мстительно щуря глаза, потрепал его по онемевшей щеке проснувшийся медбрат, а его сменщик хихикнул с той кровожадностью, за которой проглядывает сущность наглеца и костолома. — А чуть вякнешь, по стене размажу.

Говорить нечего, амбал он был здоровый.

Климов не ответил. Он уже успел стряхнуть обмотки с ног и собрался показать мордоворотам, что такое русское кунг-фу, но, предвидя море крови, дал впихнуть себя в  с в о ю  палату. Как бы там ни было, но он уже начал понимать самое важное в системе психбольницы: пререкаться, огрызаться, отвечать на оскорбления и — упаси Господь! — дебильно уповать на силу рук и ног никак нельзя. Здесь с людьми не церемонятся, здесь «лечат». От необузданного буйства, от попыток что-то доказать…

Сделав вид, что он все понял, что режим больницы ему по сердцу, Климов подобрал обмотки, кое-как расправил на постели одеяло и уселся на кровати. Пока не разрешат подняться, он будет сидеть скромненько и тихо.

Мордовороты удалились.

Сосед справа продолжал лежать с напряженно вытянутой вверх рукой. Никаких часов на ней не оказалось. Сосед слева, час назад храпевший, словно конь с распоротым брюхом, таращился на Климова из-под руки. Он так сильно морщил лоб, что кожа побелела.

Не выдержав его сосредоточенно-карающего взгляда, Климов отвел глаза и горестно провел ладонью по голове: вот это влип. Что-то показалось ему странным, необычным, и он вновь провел рукой от лба к затылку. Открытие было нерадостным: его успели обрить. Постригли наголо. Вот гадство! Он пристукнул кулаком по металлической дужке кровати и уставился в пол. Одно к одному.