Магия крови

Квартира у Озадовского была большая, особой планировки: мебель в ней стояла изумительная, дорогая, темно-красного дерева. Старинному убранству комнат соответствовала и посуда: с позолотой, с монограммами и вензелями. Это наводило на мысль о том, что человек, которому посчастливилось иметь такую шикарную квартиру, своеобразный замок для себя одного, может быть, даже замок своей мечты, учитывая те потрясения, которые пережила Россия, вынужден подыскивать слуг. Роскошь нуждается в уходе. И вообще, что это за богатство, если оно не оттенено нищетой? Величие зиждется на пресмыкательстве. Холуй, лакей, приспешник — это не профессия, — беря в руки то сочинения Павла Флоренского, то пролистывая книгу В. В. Шульгина с емким названием «Дни», — увлекся своими размышлениями Климов. — Нет, не профессия. Это что-то сродни врожденному недугу: убийственная жажда жить, подглядывая в щелку, приворовывая и фискаля. Так что слуги в доме — это черви в яблоке. Впуская их в дверь, человек впускает их в свое сердце. Владельцев замков губит не сама роскошь, а холопство. Его завистливые чада.

Поставив на полку тяжеленный том Н. А. Морозова «Христос», он провел пальцем по корешкам многотомной эпопеи Пантелеймона Романова «Русь», выдвинул на себя, но не стал раскрывать книгу В. Набокова «Лолита», подровнял ее в ряду с арцыбашевским «Саниным» и задержался около собрания сочинений Василия Осиповича Ключевского. Этого историка он открыл для себя недавно и, вынув книгу, уже было погрузился в чтение, как его оторвал голос Озадовского:

— Прошу за стол.

Помыв руки, Климов прошел в кухню, где ему было предложено место за полукруглым столом, застеленным чистейшей льняной скатертью.

С деликатно выраженным хлебосольством хозяин указал на свежеиспеченные гренки, залитые яйцом, придвинул блюдце с тонко нарезанным сервелатом, налил в стакан густозаваренного чая с нежным запахом жасмина и посоветовал разбавить его молоком.

— Нет ничего полезнее для почек.

Климов поблагодарил за совет, подлил в чай молока и, размешивая сахар, подумал, что хорошо бы взять почитать книгу Карлейля «Этика жизни», которую он заметил на полке между томами Владимира Соловьева и Карамзина, рядом с ней еще темнел невзрачным корешком трактат Н. Бердяева «Смысл творчества».

— Самое обидное, — накалывая вилкой поджаренный хлебец, с затаенной печалью произнес Озадовский, — что вещи очень быстро привыкают к другим хозяевам, — и Климов понял, что говорилось это о похищенном сервизе. А может, и о книге «Магия и медицина».

— Ценный сервиз?

— Да так себе, — отхлебнув чай, ответил Озадовский. — Я не о нем, о книге. — Выражение лица стало таким, каким оно бывает у человека, который силится и не может пересилить зубную боль. — Знаете, с определенного возраста каждый мальчишка начинает что-нибудь копить. Чаще всего деньги. Опять-таки до определенного времени. Потом наступает пора всевозможных расходов. — Он еще раз поднес стакан ко рту, подул в него и сделал большой глоток. — Вторая волна накопительства захлестывает в старости. Круг замыкается. А я, — он отставил стакан с недопитым чаем, — ужасный скряга: всю жизнь собирал книги.

— Да, я видел. Даже Ницше есть.

— Ну, это что! — вяло отмахнулся Озадовский. — Сколько книг пропало…

— В годы культа?

— В основном тогда. Сжигали, знаете, боялись.

— Но все равно библиотека у вас просто уникальная.

— Последние несколько лет мне везло, я приобрел такие раритеты, — он покачал головой, — сам восхищался. Хотя любимое занятие стариков — составлять завещание. Простительный в моем возрасте солипсизм.

— А… что это такое? — поинтересовался Климов, исподволь приучая хозяина к своему профессиональному любопытству.

— Солипсизм?

— Да.

— Крайний эгоизм. Составляя завещание, старики пытаются заглянуть в будущее, воздействовать в какой-то мере на ту жизнь, в которой им уже нет места, и в этом есть рациональное зерно. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вот сервелат, грузинский сыр, а в холодильнике есть буженина. Я достану? — Озадовский приподнялся со стула, но Климов прижал его руку к столу:

— Честное слово, не надо. Я вас слушаю.

— Так вот, — утер рот салфеткой хозяин, — старики пытаются хоть одним глазком заглянуть в будущее, а далеко вперед заглядывают лишь философы, иногда писатели, и почти никогда, заметьте, — он аккуратно сложил салфетку и посмотрел в глаза Климова, — политики.

Кажется, он оседлал любимого конька.

— Люди чем беднее, тем тщеславнее. Я говорю о бедности духовной. А поскольку любую идею нужно уметь преподнести, часто происходит так, что одни обдумывают замыслы, а другие, ничего порой не смысля, проводят эти задумки в жизнь. Взять, к примеру, поэтическую мысль о красоте, той самой, которая спасет мысль, простите, мир. — Лицо Озадовского порозовело, голос смягчился. Он поправил на горле шарф, подлил себе чаю и передал чайник Климову: — Продолжим. Красота неизменна? Чушь! — Сверкнул он глазами и забелил чай молоком. — Понятие красоты заложено в нас, а мы, слава Богу, постоянством никогда не отличались. Я имею в виду человечество, о котором Гюстав Флобер высказал прелюбопытнейшую мысль. Сейчас я вам ее процитирую. — Поднятый палец призывал к максимальному вниманию. — По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует. — Взгляд хозяина выразил одобрение сосредоточенности гостя. — И мне как психиатру это особенно ясно видно. Язычество — христианство — хамство! Вот три главные стадии в развитии обожаемого нами человечества. В общем-то, идея счастья — почти единственная причина наших бед. И знаете почему?

Климов пожал плечами.

— Да потому, что на большом шахматном поле жизни всегда соперничали и будут противостоять друг другу фигуры нападения и фигуры защиты. Жаль, но это так. И в общем масштабе, и применительно к ограблению моей квартиры. В данном случае преступник, лицо нам неизвестное, является фигурой нападения, а вы, следователь, я правильно вас называю? — Климов кивнул: можно и так. — Вы предстаете в роли противоположной, являясь уже фигурой защиты…

Создавалось впечатление, что чем больше он волнуется, тем вежливее становится его голос.

— Согласен, но с поправкой, — допил чай Климов и поднялся из-за стола. — Фигурой защиты, как мне кажется, становится преступник. Совершив злодеяние, он пытается сохранить тайну своего «я», свою жизнь и свободу. Он хитрит, изворачивается, уходит от возмездия и очень часто использует прием подмены, выдвигая на первый план еще одну фигуру, которая, в свою очередь, так же выполняет защитную роль. И тогда мы имеем дело с вариантом двойной страховки.

— Двойной защиты?

— Да. И я, следователь, — помогая Озадовскому убрать посуду со стола, развивал свою мысль Климов, — становлюсь фигурой нападения, не даю преступнику покоя, дышу у него за спиной, гоню и настигаю.

— Всегда?

Вопрос как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, рухнувшим со всего маху на землю.

— Нет, конечно, — не стал кривить душой Климов и, глядя, как ловко управляется на кухне Иннокентий Саввович, подумал, что, если одинокий мужчина умеет поддерживать в квартире безупречный порядок, женщина, решившаяся выйти за него замуж, очень рискует: умение вести хозяйство может стать серьезной помехой для совместного проживания.

— Вот видите, — вытирая руки полотенцем, весело произнес Озадовский, — не всегда. И я чрезвычайно признателен вам за откровенность. Тайное имеет право на существование, но при одном условии…

— Что оно никогда не будет предано огласке.

— Совершенно верно! — воскликнул Озадовский, обрадованный тем, что собеседник его отлично понимает. — Если выполняется это условие. Но я, в свою очередь, тоже поделюсь с вами секретом. Вернемтесь-ка в библиотеку.

Усевшись в кресло напротив Климова, он выбил трубку в массивную пепельницу, сделанную из панциря диковинного краба, и, захватив щепотку табака, закинул ногу на ногу. Табак у него хранился в яркой жестяной коробке из-под чая «Эрл Грей».