Противостояние

— Откуда знаешь? — прохрипел.

— Так я санитаром здесь, — усмехнулся невесело. — Солдатиков грузил. Слышал.

— Какой санитар, лейтенант? Охренел, Вася?

Мужчина яблоко ему в руку вложил:

— Ты кушай, Коля, молодой, поправляться надо, — и вздохнул, руки на коленях сложив, уставился перед собой.

— Вась? — щурил глаз Санин. — Почему санитар? Ты чего, Голушко?

Мужчина молча выказал культю ноги на деревяшке, откинув полу выцветшего больничного халата.

— Постой, — потянул бледнея Николай, глаз с лица Василия не спуская: доходило медленно и тяжело. Не принималось. — Ты же… Легкое ранение.

— Легкое, — кивнул. — Грязь попала, гангрена. Ампутировали. Вот, прыгаю. Домой-то никак, я ж Житомирский, а там немец еще сидит. А и чего я в тылу не видал. Тут остался. Какая-никакая, а помощь от меня. Тебя вот встретил.

Николая к стене отвернул голову, яблоко из ладони выпустил, оно бы на пол упала — Вася подхватил.

— Ну, чего ты, а? Сестричку кликнуть?

— Ничего, Вася.

— Тошно?

Он его успокаивает! Он, калека, инвалид без ноги, его, здорового, с руками, ногами!

Вася, Василий…Господи!

И глаза рукой накрыл: дошел до точки, Бога поминать начал!

— Ты скушай яблочко-то, комбат, скушай, — вложил ему опять в ладонь заботливо очищенный плод и, завыть Николаю от этого беспокойства за него хотелось.

Что же это твориться? Сколько можно? Предел-то когда?

— Ты кушай, витамины оно полезно. Ты не серчай на меня, Коля, если что, как брат ты мне стал. Вот выпишешься, немца опять гнать пойдешь, так заходи к жинке моей, а может, и после войны приезжай. Голушко с Конной все знают, спроси только — дом покажут. Я рад буду.

Коля с тоской смотрел на него, видел, ест Васю невысказанное.

— Боишься?

— Я? Чего? — поерзал, а взгляд в сторону. Помолчал, кивнул. — Верно, приметил — боязно. Одно — как жинка моя меня встретит, нужен я ей, калека-то? Другое… жива ли, горлица?

Николай что ответить не знал. Вопросы Вася задал, на которые никто ответа дать не мог.

Яблоко жевать начал, кислое до слез. А может, из-за Леночки в глазах защипало?

Не баба он, за жену Голушко ничего сказать не мог, но за себя точно знал — жива бы Леночка была, остальное — плевать ему.

Огрызок на тумбочку положил, подтянулся, чтобы сесть — голову тут же обнесло до звона в ушах. Схватился за виски, до колен согнувшись, не сдержал стона.

— Лежать тебе, комбат надо.

— Курить хочу, — прошептал.

— Эко ты! О куреве забудь пока, поведет.

— Уже, — заверил.

Вася крякнул, подушку ему к спинке кровати подвинул, полусидящее положение принять помог.

— Чего хоть там у нас?

— Воюем. Закурить есть?

— Сейчас офицеры придут, погонят. В палате у тебя все ходячие уже, бродят вон по парку, кто сестричек охаживает, кто вовсе в город ушел. Один даже жениться собрался, представляешь? Ну, оно дело молодое, чего уж? — достал все же кисет из кармана, клочок газетный, самокрутку смастерил. Коля затянулся, поплыл то ли от удовольствия, то ли от крепости табачка. Пару затяжек и отдал, сполз, глаза закрыв — сил не осталось.

— Ну, спи, комбат, позже зайду, — услышал, как сквозь вату, и странный звук: топ, скрип, топ, скрип. Глаза приоткрыл — Вася неуклюже протезом шлепает.

Жалко мужика.

Десять дней и Николай на фронт просится, стал, а его ни в какую не отпускают, еще десять дней продержали. И вот наконец-то — завтра!

Собрался, пошел к Васе прощаться.

— Быстро ты, — головой качнул огорченно.

— Аллергия на госпиталя у меня Вася, — усмехнулся.

— Посидим?

— Давай. Где только? В парке — холодно, да и льет, какой день дождь, — потер плечо, ныла старая рана.

— В подсобку иди, налево в подвале.

— Где форму получать?

— Рядом.

— Форму получу, заодно.

— Угу.

— Час дай, на стол соображу.

— Да, ай, — отмахнулся Голушко, расстроенный тем, что Санин уходит. Ведь и не поговорили толком, не пообщались.

— Не, ай, Вася. Ты на свои пайковые и вторую ногу протянешь.

— А тебе твои жмут?

— Нет, сестре отсылаю, Валюшке. Но раз-то и покутить можно.

И пошел. В форму переоделся, по карманам пошарил и даже в холод кинуло — документы Леночкины, единственная фотография — та вырезка из газеты — чисто, будто не было.

К завхозу, а его нет уже. Коля в Васе:

— Слушай, документы у меня были в кармане, важные. Сейчас нет. Где найти?

Голушко хмуро посмотрел на него и достал сверток газетный из кармана, протянул молча. Николай понял по лицу — знает, знал. Взял и осел на табурет у стены, перед собой уставился.

— Сразу забрал?

— Сразу. Выкинуть хотели. А я глянул, понял — у сердца носил, знать сердцу дань.

Рядом сел, вздохнул:

— Как погибла?

— Страшно.

Вася помолчал, дверь в подсобку толкнул. Проковылял, из тумбочки бутылку водки, кружки достал. Хлеб, сало.

— Помянем. Не ходи никуда, есть все. А карточки офицерские сестренке вышли. А пойдешь, обижусь. От меня это девочке той синеглазой, что проклятым летом сорок первого с нами топала и дерьмо вровень хлебала. И сгинула, а мы вот живы с тобой, — разлил горькую. — И чтоб жили, пока хоть одна гнида фашистская на нашей земле жива!

Выпил залпом, а Коля не мог. Встало что-то в горле и все тут. Из кармана галифе папиросы достал, закурил, в одну точку глядя.

— Коля? — позвал его друг. Мужчина затылок огладил — худо-то как, хоть вены себе грызи.

— Я все мечтал — забеременеет, в тыл к Валюшке отправлю. Хрен, — протянул, затягиваясь нервно. Покосился на Голушко. — А у политрука вся семья в Ленинграде от голода сгинула. У Феди Грызова жену повесили, детишек расстреляли. Вот такая…

А слов нет.

Выпил водки, и глубоко затянулся.

— Веришь нет, только вспомню, реветь как пацану хочется. Бегать и звать: Леночка, Лена?…

Вася налил следующую и молча выпил: этому горю комбата не помочь.

— Молодой. Авось еще наладится.

Коля с тоской посмотрел на него и решил тему сменить, не мог на эту, заорать хотелось и разнести все к чертовой матери:

— Санька-то, друг мой, жив. Помнишь, лейтенант Дроздов?

— Ааа! Да ты что?

— Лена рассказывала. Партизанили вместе.

Глаза опять остекленели:

— Приезжай ко мне после войны. С Санькой встретимся, посидим все. Набережная двенадцать, двенадцать. Запомнить несложно.

Утром Банга за ней на машине приехал, забрал из расположения учебки.

— Куда мы? — спросила, когда машина уже из леса выехала.

— Знакомиться со своей группой будешь. Они недалеко здесь.

— Задание?

— Есть и задание, Лена. В прифронтовой зоне оказался приют. Двадцать один ребенок. Это дети из сожженных деревень. Их нужно вывести. С ними женщина, которая за ними и смотрела. В ближайшую неделю планируется наступление на том участке и деревню могут сравнять при артподготовке, если немцы раньше всех в тыл не угонят. Найдут детей — в госпиталь отправят, кровь раненым сдавать. Партизаны не могут рисковать брать детей с собой. Они готовят прорыв левее деревни, в балке. А к деревне стрелковый батальон подходит.

— Когда выходить?

Артур внимательно посмотрел на нее: серьезна, сосредоточена. Кто б не знал что ей восемнадцать лет, не дал бы. Вот юность досталась.

— Завтра, Лена. К вечеру должны быть на передовой. Выход с наступлением темноты, утром должны быть обратно.

— Ясно.

И никаких эмоций.

— Хорошо, — кивнул.

Группа ей понравилась — взгляды суровые, холодные. Девушка лет двадцати, худенькая, как тростинка, рыженькая, женщина лет на десять старше, с темными волосами уложенными косой на затылке. Остальные мужчины от двадцати до тридцати пяти — десять человек.

Оглядела выстроившихся и отчеканила:

— Я ваш командир: старший лейтенант Санина. Договариваемся на берегу: я не баба, не женщина, не Санина, не Лена. Для вас я солдат и товарищ старший лейтенант. Ясно?