Квазимодо

«Ладно, — заключил он, расплываясь в улыбке. — Помни мою доброту. Поехали в контору.»

Василий с трудом помещался в тесном двухдверном «пежо». Машинка была еще не старая, но уже основательно загнанная беспечным ковбоем Алексом. Двигатель страдал одышкой и принимался умоляюще взвизгивать, стоило только нажать на газ чуть посильнее. Кондиционер, понятное дело, не работал, что, впрочем, было не так уж и важно, поскольку окно все равно приходилось держать открытым для размещения левого локтя. Зато радиотейп, на удивление, фурычил и даже неплохо, что выдавало представление хозяина машины о том, какая именно ее часть является для него важнейшей. Остановившись на перекрестке, Василий открыл бардачок и бегло просмотрел алексовы музыкальные предпочтения. Последние простирались от средневековой канцоны до матерных русских частушек в современном исполнении. Озадаченно копаясь в этом богатстве, Василий пропустил переключившийся светофор. Сзади возмущенно загудели. Он поспешно стартовал, всунув в тейп первую попавшуюся кассету. Ударило залихватское оркестровое вступление, и грудной женский голос запел, сильно и наступательно: «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю…»

Василий почему-то вспомнил Галочку и возмущенно фыркнул, досадуя на самого себя за неуместность этого воспоминания. Денек у него выдался — прямо скажем… Плачущая Галочка в зеленой простыне, не вовремя полетевший диск, толстячок Фима с его дурацким обедом и идиотскими предложениями, удивительно молодой Мишка в телевизоре, неизвестно зачем отобранная у Алекса машина — весь этот сумасшедший калейдоскоп никак между собой не связанных событий плавно крутился у него в голове, то ускоряясь бешеным мелькающим вихрем, то, наоборот, замедляясь, и тогда уже выбрасывая на замызганный экран ветрового стекла случайные детали своего коловерчения: растопыренную галочкину пятерню у него на животе, футболку бармена, застывшее программное окно, прыгающий микрофон, дрожащие мишкины губы, растерянную улыбку Алекса…

Эта бессмысленная суета служила явным признаком наступившей зимы, так что по-хорошему он уже давно должен был бы купить и более того — выпить свою первую бутылку, а может даже и вторую, и третью. Почему же он этого не делает, черт побери? Почему вместо того, чтобы нырнуть, как обычно, в спасительную черно-белую вьюгу своего одиночества, расчерченную прямыми, спокойными, уходящими в надежную и утешительную бесконечность линиями, он остается здесь, в пестром бесформенном мельтешении, в ненавистных, мелькающих, карнавальных хлопьях бытия? И не только остается, но еще и принимает самое непосредственное участие? Конечно, принимает — а иначе зачем ему эта машина? Что он собирается с ней делать, куда ехать?

Нет ответа. Да и зачем ему теперь ответ, теперь, когда он несется вместе со всеми в одной безумной кутерьме, не задающей никаких вопросов и не требующей никаких ответов? Расслабься, парень, и получай удовольствие, пока не стошнит… И все же — что именно так выбило его из седла? Мишка? Конечно, Мишка, уж не Галочка во всяком случае… Но почему? Понятно, жалко человека, трагедия и все такое… но ему-то, Василию, какое до этого дело? «Мы в ответе за тех, кого приручаем?» Да нет, чушь… при чем тут ответственность? Сам ведь только что сказал — ответов в этой суете не требуется. А может быть, все-таки требуется?

Нет, парень, тут другое дело: может, это и не суета вовсе? А ну как есть в этом бессмысленном мельтешении свой смысл, иная, скрытая от васильевых глаз геометрия, отличная от привычных ему строгих параллельных структур? Если бы только понять ее законы… тогда можно будет вырваться из бесконечного чередования сезонов, в котором он мечется всю свою жизнь. Тогда можно будет просто жить как все, нормально, не муча себя и любимых им людей, просто жить и радоваться…

Но при чем здесь Мишка? А вот при чем. Из всех знакомых Василию людей только он сам кочевал из сезона в сезон, попеременно то впрыгивая на ходу во мчащийся вагон обычной, нормальной, общей реальности, то соскакивая с него в запредельные, неподвижные снега одиночества, тотальной замкнутости на самого себя, отказа от всего, кроме собственной, статичной и уравновешенной логики. Остальные совершали этот переход всего лишь раз в жизни, вне зависимости от того, каким именно образом они оказывались в придорожном сугробе. Кто-то спрыгивал сам, в полном уме и сознании, наскучив пройденным, ища нового опыта, новых чувств и открытий. Кто-то бросался вниз, как с моста в реку, движимый отчаянием, в поисках быстрой и безболезненной гибели. Кто-то, наоборот, искал способа убежать от смерти, преследующей его из вагона в вагон по лязгающим на рельсовых стыках тормозным площадкам, по прокуренным тамбурам и туалетам. Были и такие, которые оказывались там против своей воли, свалившись с подножки по глупости или по пьяне, а то и выкинутые из поезда на полном ходу лихим человеком… лихим?… да нет, чаще всего свои-то и выкидывали, свои, родные и близкие; толкали в спину, да еще и ногой поддавали, да еще и припасенной заранее железякой — по вцепившимся в поручень, в кровь содранным пальцам…

Все они оставались в новой своей жизни навсегда, до самого конца. Скорее всего, эта жизнь их даже вполне устраивала, во всяком случае, никаких серьезных попыток вновь впрыгнуть на подножку они никогда не предпринимали. Это нежелание вернуться, эта очевидная однонаправленность движения служили явным подтверждением преимущества «сугробного», «обочинного» мира по сравнению с другим, якобы реальным, а на самом деле — нелепым, обманным, полным боли и дурных надежд, в дыму и гари мчащимся по рельсам у них над головами. Василий с его метаниями туда-сюда, из вагона в сугроб и обратно, попросту выглядел белой вороной в их почти счастливом, самодостаточном сообществе.

Если бы не Мишка… в Мишке он ощущал что-то совершенно иное. За Мишкой чувствовался какой-то фон, какая-то непрестанная, напряженная работа, тяжелые мельничные жернова, в мелкую муку перемалывающие каждый его день, каждое его движение и каждое сказанное им слово. Он определенно не сидел в поезде… но он и не был внизу, с ними. Мишка как бы завис между двумя состояниями, представляя таким образом третью, промежуточную, неведомую доселе возможность. Как он сказал тогда, в телевизоре? «…они убили всех… и меня.» Вот! И его… Это можно было четко расценить как явный момент падения с подножки. Отчего же, выпав из поезда, он не приземлился в спасительный сугроб? Отчего он продолжал висеть в морозном воздухе, как в стоп-кадре, нелепо раскорячившись между яркими ситцевыми занавесками на окнах вагона и вьюжной поземкой, змеящейся по снежному полю?

Ответ мог быть только один: Мишка хотел вернуться. Ну да, конечно… он ведь даже что-то такое сказал, когда они прощались… что же?.. а!.. вот: «…у нас с Квазимордой тоже дела найдутся…» Что-то в этом роде. Но для чего? Не иначе — существовала достаточно важная причина в том, верхнем, вагонном, кажущемся беспричинным мире, достаточно важный смысл — в его кажущейся бессмысленности, достаточно жесткий каркас — в его кажущейся бесхребетности. За этим-то знанием и ехал сейчас Василий, затем-то и нужен был ему Мишка, друг-приятель ненаглядный. Вот ведь как все завернулось, непросто, ох непросто… Индиана Джонс, да и только…

«Мой миленочек лукав, меня дернул за рукав…» — пела кассета. Лукав, лукав… Начерта было такие сложные построения выдумывать? Выручить товарища из беды — разве этого не достаточно? Или это слишком элементарно для вашего, господин Смирнов, могучего интеллекта? Вы бы уж, коли такие вумные, то лучше бы со стоянкой чего-нибудь поконкретнее сообразили, чем разъезжать тут попусту. Он и в самом деле уже минут десять как крутился по старому Яффо, безуспешно пытаясь подрулить поближе к своему тупичку. Наконец, плюнув, Василий рванул напрямую через пустырь, лавируя между грудами строительного мусора, проваливаясь в ямы и рискуя окончательно угробить несчастный алексов «пежо».

В переулке ничего не изменилось. Как и прежде, он казался необитаемым. Василий отодвинул кусок жести и привычным движением протиснулся в свой подвальчик. Постоял, приучая глаза к полумраку, глядя на пустой лежак, на заваленный обычным хламом стол. Может, Мишка, уходя, черкнул ему на прощание пару слов? Нет… ничего не оставил, темнила. Ну разве что эту банку с окурками… Василий автоматически принялся копаться в банке, ища окурок подлиннее. В кармане у него лежала пачка сигарет, но, как известно, привычка — вторая нату… Негромкий звук, похожий на деликатное покашливание, прервал течение его мыслей. Василий замер. Он был не один здесь, в этом подвале. Чьи-то глаза пристально смотрели ему в спину. На всякий случай пододвинув поближе лежавший на столе большой кухонный нож, он сделал глубокий вдох и обернулся.