Страница 35 из 56
«Смотри, Мишук, какая красота! Вот она, Земля Израиля во всей красе! И мы с тобою здесь, дома строим, деревья сажаем. Не об этом ли мечталось нам в темных застенках тоталитаризма?»
Мишка с сомнением покосился на хозяина — шутит, небось? Нет, непохоже. Вид был и в самом деле замечательный, но вот насчет застенков тоталитаризма Вадик загнул. Вроде, нормальный мужик, но иногда как понесет его по кочкам, так хоть уши затыкай.
«Какие застенки, Вадик? — спросил он осторожно. — Я-то в них точно не бывал… да и ты, насколько я помню…»
«Не придирайся, — отмахнулся Вадик. — Я — обобщенно. Ладно, пошли в дом к теткам. Жарко.»
Потом сидели в кондиционированном раю гостиной, пили ледяную водку под борщ и запеченную в фольге баранью ногу, смотрели сквозь стеклянную балконную стену на безлюдную, бурую, выжженную солнцем лощину, на ровную оливковую рощу, на дальний минарет арабской деревни. Говорили, не торопясь, то и дело отвлекаясь, а потом возвращаясь к прежним, хотя и небезынтересным, но также и совершенно необязательным темам. Говорили о политике, о мишкиной врачебной практике, об интригах в Сохнуте, о славном диссидентском прошлом, о странной кухне брежневских лет, до отвала накормившей своих детей той удивительной смесью непереносимого унижения и высокого духовного горения, смесью, которая казалась тогда столь горькой и несъедобной и которой не будет уже больше нигде и никогда. Говорили и о животе, как же без этого. Юрка не мешал взрослым, благополучно затерявшись в бермудском треугольнике, составленном из телевизора, компьютера и сонного хозяйского эрдельтерьера.
В пять с минарета раздался длинный, протяжный, многократно усиленный мощными динамиками вопль. Алл-л-лау-аа-акбар!.. и снова, и снова. Вопль соскользнул в лощину, пронесся по ней, стукаясь о склоны возмущенных холмов, как пьяная шпана о плечи прохожих, упал, встреченный лоб в лоб коренастым скальным утесом, будто решившим положить конец его хулиганской одиссее, снова вскочил и, жалуясь, побежал замирающим воющим эхом назад, к деревне. Лощина вздохнула было с облегчением, но навстречу этому приструненному вроде бандиту уже мчалась вся его кодла — новые вопли, еще громче и бесцеремоннее первого, посыпались вниз, спрыгивая с минарета, как с забора, улюлюкая и беснуясь.
«Что это тут у вас?» — удивленно спросила Маша.
«Не обращай внимания, — махнул рукой Вадик. — Это как сливной бачок. Пошумит-пошумит и смолкнет. Мы уже привыкли.»
Лиза, жена Вадика, вздохнула и покачала головой: «С каждым месяцем все громче. Это они специально для нас. Концерт по заявкам.»
«Подумаешь! — фыркнул хозяин. — Плевать я на них хотел. С Андроповым справились, а уж с этими кошачьими воплями как-нибудь…»
Потом начало темнеть. Вадик достал из холодильника арбуз, и они еще долго сидели, глядя на просыпающуюся к ночи природу, на воздушную акробатику летучих мышей, на быстро сереющее небо и на желтую ущербную луну, зависшую над восточным краем ущелья.
«Господи, — вдруг спохватилась Маша. — Юрке-то уже давно спать пора!»
«Наверху, — сказала Лиза. — В гостевой комнате. Я там уже постелила.»
Юрка для приличия поупирался, выговорил себе исключительное одноразовое право идти спать, не чистя зубы, и отправился наверх вместе с Машей. Лиза, собрав тарелки, ушла на кухню.
«Ну-у-у?.. — протянул Вадик, потягиваясь. — Хорошо живем?»
В дверь постучали.
«Кого это черт несет в такое время? — удивился Вадик и закричал, обращаясь к двери: — Открыто!»
Но дверь, против его ожиданий, не открылась, а наоборот, после небольшой паузы отозвалась новым стуком, таким же негромким и осторожным, как и в первый раз.
«Ну вот. Не иначе — соседи, — проворчал Вадик, неохотно вылезая из кресла. — Интеллигенты паршивые… нет чтобы просто открыть дверь и войти. Прямо как в европах, честное слово…»
Мишка тоже встал. Ему не хотелось мешать соседскому разговору своим присутствием.
«Я пока помогу Маше. Юрка устал, еще раскапризничается…» — сказал он и пошел к лестнице.
«Да какое там! — отозвалась Лиза из кухни. — Уснет, как мертвый, попомни мое слово.» Вадик, зевая, отворил дверь.
Потом, вспоминая, скрупулезно и мучительно восстанавливая в памяти весь тот день, секунда за секундой, движение за движением, слово за словом, Мишка всегда упирался в это пограничное мгновение, в эту зыбкую непрозрачную стенку, отделяющую такую счастливую, такую обыкновенную и предсказуемую, такую ровную жизнь от жуткого смерча, свистящего смертью и страданием. Это можно было бы сравнить с тем, как плывут в лодке по тихой широкой реке с идиллически зелеными берегами, где мирно пасутся овцы, коровы ритмично пережевывают свою жвачку, и лошади спускаются к отмелям, опуская к воде длинные гривы, где зеркальная речная гладь нарушается лишь редкими всплесками рыб да стрельчатым бегом водомерки, где стрекозы и пчелы играют медленное болеро над зарослями акации, и важные гусыни торжественно выплывают на вечернюю прогулку во главе своего суетливого выводка. И кажется, что так будет всегда, что на свете просто не существует ничего другого, что за каждым поворотом, за каждой излучиной будет все тот же счастливый и уверенный покой — и лошади, и рыбы, и акация… и тут вдруг — и откуда оно только берется, это «вдруг»? — река поворачивает и обрывается в никуда, в ревущую стометровую пропасть огромного водопада, в дикую пенящуюся круговерть, в черные сатанинские клыки, поджидающие свою жертву там, внизу, в пасти, в исходящей слюною дьявола преисподней. Как же так? Почему?
Что значит — «почему»? Разве вы не слышали еще издали рев водопада, рык беды, поднимающийся над тихими речными заводями? Разве не летели к вам навстречу заполошные стаи птиц, разрезая тревожными криками дрожащий речной воздух? Разве не видели вы зловещее облако водяной пыли, клубящейся прямо по носу вашей жалкой лодчонки?
Нет, не видели, не слышали, не ждали. Не было никакого рева, и птиц не было, и пыли. Был только тихий стук в дверь, стук в дверь и больше ничего.
Уже потом, в тяжелых снах и в томительной яви, всегда, стоило только закрыть глаза, Мишка видел происходящее как бы со стороны, как на театральной сцене. Это было несколько странно — чувствовать себя и зрителем, и действующим лицом одновременно. Вот он — стоит у лестницы, ведущей на второй этаж, спиной к зрителям, то есть к самому себе, с ногой, занесенной на первую ступеньку, наклонив вперед голову и слегка касаясь перил левой рукой. Кухня — в правом углу сцены, там Лиза, сидящая возле раковины на высоком табурете, с тарелкой в руках, вполоборота к Мишке, и ее обращенная к нему реплика еще звучит в воздухе: «…как мертвый, попомни мое слово.» Входная дверь — слева. Рядом с ней притулился Вадик в домашней затрапезной майке и чересчур коротких для своего возраста шортах. Одной рукою он прикрывает размахнувшийся на пол-лица зевок, а другою держится за ручку двери. Теперь только и осталось, что слегка нажать и потянуть. Что он и сделает незамедлительно, в следующее же мгновение.
И каждый раз, когда Мишка доходит до этого места, до этой немой сцены, до этого застывшего фото, каждый раз он, сидящий в зале, силится закричать, завопить, заверещать, затопать ногами, чтобы хоть как-то, хоть чем-то сигнализировать им — Вадику, Лизе или по крайней мере самому себе, уже занесшему ногу на ступеньку: остановитесь! Нет!! Нет!!! Дальше хода нету! Там пропасть! И каждый раз ни звука не вырывается из его немо разинутого рта — ни звука, ни писка, и ноги не слушаются, превратившись в неподъемные колоды, и отсохшие руки висят бессильными плетьми. И он хочет открыть глаза, чтобы хотя бы хлопнуть веками, но не может и этого, даже этого — не может, а Вадик слегка нажимает на ручку и тянет дверь на себя.
Сначала он просто понял, что оглушен, и только потом услышал страшный шум или, скорее, треск и обернулся посмотреть, вернее, выглянул из-за угла стены, ведь он стоял почти что на лестнице, вне поля зрения вошедших. Но это позже, а пока что никаких вошедших не было, никто и не думал входить, был лишь черный ночной провал дверного проема и в нем — пламя автоматных очередей, поливавших гостиную, кроша в мелкие щепки мебель, посуду, штукатурку на стенах. Был Вадик, далеко отброшенный от двери убойной мощью «калачей» и потому упавший не на пол, а на свое собственное телевизионное кресло и теперь полулежавший на нем, дергаясь под выстрелами, как тряпичная кукла. Они не жалели патронов. Они извели на Вадика по рожку каждый и только потом вошли в дом, вошли спокойно и уверенно, не торопясь, перезаряжая оружие.