Летит, летит ракета...

Шахида была ровесницей Хилика, одной из пятерых малышей, целовавших в то памятное утро сапог товарища Сталина. Они дружили, затем дружба как-то естественно переросла во что-то еще более близкое. Последнее лето перед армией они даже не возвращались в барак: днем работали в поле, а затем оставались там же и ночь напролет самозабвенно пользовались инвентарем друг друга. Они и в армию планировали уйти вместе, но на медосмотре выяснилось, что Шахида беременна, так что пришлось расстаться раньше.

Последняя ночь перед отъездом Хилика прошла странно. Шахида почему-то плакала и молчала, да и сам Хилик тоже ощущал какое-то неудобство и стеснение, природу которого не понимал. Когда забрезжил рассвет, Шахида обеими руками вцепилась в Хиликово плечо и начала говорить, быстро, слитно и много. Она говорила страшные вещи. Например, о том, что ей не хочется расставаться, что у них будет ребенок, что она не согласна с тем, чтобы имя этому ребенку дал палец дежурного секретаря.

— Это мой ребенок, Хилик! — шептала она, захлебываясь словами. — Пусть они ковыряются своими кривыми пальцами в своих кривых носах, а не в моем ребенке! Достаточно того, что меня зовут Шахида, будь она проклята, эта газета! Хилик, милый, давай уйдем отсюда, слышишь? Уйдем и будем жить вместе, построим дом… я узнавала, сейчас дают участки в долине, Хилик…

Хилику хотелось зажать уши, но он выслушал все до конца. Он полагал своим долгом разъяснить товарищу Шахиде Рабинович суть ее чудовищных заблуждений. Когда ему удалось, наконец, вставить свои несколько слов в бурный поток Шахидиной речи, они прозвучали гневной отповедью разрушительному чувству С, столь неожиданно проявленному товарищем Рабинович.

– “Мой ребенок”! — возмущался товарищ Кофман, сидя на ковре из кукурузной соломы. — “Мой”! Как ты могла даже вымолвить это слово? Начинается с ребенка, а кончается чем? Дом у тебя тоже “мой”? И участок? И инвентарь? Это не просто чувство С, товарищ Шахида, это чувство С, полностью овладевшее твоим нестойким сознанием! Отсюда и до, страшно сказать, Э остается всего один шаг. Я советую тебе, товарищ Шахида, хорошенько подумать, прежде чем выкладывать эти рассуждения перед своими товарищами!

Товарищескую критику товарища Кофмана товарищ Рабинович выслушала, закрыв руками лицо. Она и ушла так, даже не попрощавшись. Больше Хилик ее не видел — на следующее утро он уезжал на призывной пункт. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать. Зато сейчас — шестьдесят четыре. Возможно, поэтому некоторые детали того разговора вопринимались теперь как-то… Хилик поискал подходящее слово и не нашел.

— Что с вами?

— А? Что?.. — очнулся Кофман.

Он сидел в своем собственном подвале. В подвале своего собственного дома. На своем собственном топчане.

— Расскажи-ка мне о своей бабушке, — сказал он, глядя в пол. — Сдается мне, что мы с нею встречались.

— Это навряд ли, — Меир улыбнулся. — Вы все-таки фермер, а она сельскую местность ненавидела. Из города ни ногой. И вообще, тут, насколько я слышал, была коммуна, а вы — бывший коммунар. Это правда?

— Коммунар не бывает бывшим, — глухо отвечал товарищ Хилик Кофман.

Меир пожал плечами.

— Тем более. Потому что мир не видел большей собственницы, чем моя бабушка. Не дай Бог, кто-нибудь случайно брал принадлежащую ей вещь хотя бы на время… скандал был обеспечен!

— Ей принадлежало много вещей?

— Ей?! — Меир рассмеялся. — Много ли вещей у миллиардеров? Одних океанских яхт у нее было три. Частные самолеты, дворцы по всему миру. И все ей казалось мало. Такую ненасытную стяжательницу надо еще поискать! Моя бабушка выходила замуж трижды и каждый раз за еще большего магната. После чего успешно вгоняла этих старых хрычей в гроб своим несносным характером.

– “Старых хрычей”… — повторил Хилик с оттенком горечи. — Один из них был твоим дедом.

— А вот и нет, — возразил Меир. — Своего деда я не знаю. Бабушка выходила замуж, уже будучи беременной. Ее первый восьмидесятилетний магнат не мог иметь детей, но ужасно хотел наследника.

— Бьюсь об заклад, что имя ребенку она выбрала сама, — задумчиво сказал Хилик.

— Действительно так. Она назвала мою мать Иехиэлой, Хилой. Странное имя для девочки — Хила… Господин Кофман, может, вы все-таки развяжете мне руки? Плечи болят. Я клянусь, что не убегу.

Хилик достал нож и смерил Меира-во-всем-мире новым оценивающим взглядом. Это чудо-юдо могло и в самом деле оказаться его собственным внуком. Еще одна собственность бывшего коммунара Хилика Кофмана. Не лучшего качества инвентарь, прямо скажем. Гомик, пацифист, бездельник, руками работать не умеет. Да и внешне… Хилик прищурился, пытаясь разглядеть в щуплой комплекции Горовица следы могучего строения Мотьки Мотыги… Нет, ничего не взял от прадеда, ни капли.

Что там Мотька говорил перед смертью? “Мы тупик без продолжения…” Неправда, товарищ Мотыга. Вот он, настоящий тупик, сидит передо мной на топчане, пялит испуганные глазки. И что с ним теперь делать, с таким? Зарезать или развязать? Развязать или зарезать? Хилик горько усмехнулся. Зачем спрашивать, когда ответ известен заранее. Конечно, зарезать. Во-первых, нужно подавлять в себе чувство С. Во-вторых и в-главных, парень побежит к властям рассказывать о туннеле и загубит все дело.

— Мне очень жаль, Меир, — сказал фермер, заваливая пленника на топчан лицом вниз. — Но если оставить тебя в живых, ты донесешь о туннеле.

Он занес нож, примериваясь к горлу.

— Подождите! — прохрипел Меир-во-всем-мире. — Не надо! Я не стану доносить сам на себя! Потому что я тоже рою туннель!

— Что? — изумленно переспросил Хилик. — Ты — что?

Опустив нож, он усадил смертельно напуганного Меира лицом к себе.

— Я давно уже рою туннель из своего дома, — торопясь и брызжа слюной, выговорил Меир. — Даже продвинулся на десять метров. Идет очень медленно. И песок некуда девать, все как у вас.

Хилик ошарашенно потряс головой.

— Но зачем?

— Как это “зачем”? — печально улыбнулся пацифист. — Чтобы облегчить страдания осажденных полостинцев. Чтобы прорвать блокаду. Чтобы закончить диплом…

Хилик взмахнул ножом и перерезал веревки на руках Меира-во-всем-мире Горовица.

— Что ж ты раньше молчал? — сказал он, пряча нож. — Я ж тебя, дурака, чуть не зарезал. Теперь будешь помогать здесь. Два туннеля нам ни к чему, хватит и одного. Ну, по рукам?

— По рукам…

Горовиц с трудом приподнял свою затекшую руку навстречу богатырскому шлепку Хиликовой ладони.

РАЗВИЛКА 5

Развилку у треноги сделали недостаточной, и полосенку пришлось порядком повозиться, чтобы худо-бедно установить “усаму”. Особой точности здесь не требовалось, главное, чтобы тренога не упала до или во время запуска. Потому как, если упадет, то ракета полетит не в Страну, куда ей, родимой, назначено, а наоборот, куда ни попадя, например, в стену соседнего дома. Что, собственно, и произошло на прошлой неделе, когда снесло угол школы, погибли трое младших учеников и ранило учителя. Ученики-то черт с ними, а вот учитель оказался братом заместителя помощника районного дежурного по раздаче пособий. Поднял вонь, зараза: “Чтобы я вас больше возле школы не видел! Ищите себе другие площадки для запуска! Бла-бла-бла! Хру-хру-хру!”

А чего другие площадки искать, когда возле школы самая удобная? И ровно и безопасно: кто же школьный двор в ответ бомбить станет, да еще и во время уроков? Ну, упала тренога, производственные неполадки, с кем не бывает… Чего же сразу собачиться? Был бы учителем кто попроще, можно было бы просто заполосовать его и точка. Но с братом и так далее не поспоришь. Пришлось уходить на другое место. А на другом месте неровно, не стоит тренога и все тут…

И чего было слесарю развилку побольше не раздвинуть? Чай, не сестринские ноги, бояться нечего. Еще раз чертыхнувшись, полосенок кое-как закрепил камнями качающуюся треногу и взвел на четверть часа самодельный таймер, состоящий из батарейки и программного механизма от старой стиральной машины. Послушал: тикает. То-то же. Голь на выдумки хитра. Он приладил таймер и, пригнувшись, отбежал под прикрытие ближней стены. Вроде, не заметили. А если и заметили, стрелять все равно не станут. Стена-то не простая, а от здания больницы… хе-хе-хе.