Летит, летит ракета...

— Нас осталось совсем немного… — тихо проговорил напоследок Мотька-Мотыга. — Ты единственный, кто побывал снаружи и вернулся… расскажи, что там такое творится?

Хилик пожал плечами.

— А что там может твориться, Мотыга? Там тупик. Буржуазный тупик. Слушай, а помнишь, была тут такая вредина Роза Лихтенштейн? Она как — все еще вредничает, или тоже застрелилась?

— Заболела, — вздохнул Мотька. — Наверно, от расстройства. Говорят, это стимулирует чахотку. Или заразилась от наемных.

— Выгнали, значит.

— Конечно. Ты же знаешь, мы тех, кто заразные, в хозяйстве не держим. А почему ты спросил?

Хилик снова пожал плечами. Он и в самом деле не знал, отчего это ему втемяшилось спросить именно про вредную Розу. Видимо, из-за вредности и запомнилась. Не повезло ей, значит. Всю жизнь в Матароте провела, а помирать снаружи выпало. Что ж поделать — нельзя рисковать здоровьем годных работников.

— Интересно, куда они потом идут?

— А черт их знает… — недоуменно ответил Мотыга. — Я слышал, есть такое заведение где-то около G. Типа приюта.

В городок G. Хилик Кофман выбрался года через три, на обратном пути из банка, где Матаротской коммуне отказали в очередной отсрочке платежей. Туберкулезная лечебница пахла нечистотами, овощным супом и умирающими людьми. Регистраторша справилась в книге и назвала номер палаты. Палата оказалась большой, на двадцать кроватей. Сначала Хилик не узнал Розу Лихтенштейн, но потом, когда она выговорила его имя, присмотрелся и обнаружил некоторое сходство. Стульев не было; он присел на краешек кровати и положил пакет с мандаринами на пол, потому что тумбочки не было тоже.

— Здравствуй, товарищ Кофман, — сказала больная. — Я очень рада, что ты пришел. Как хозяйство?

— Все хорошо, — соврал Хилик. — С хлопком закончили. Кукурузы много. И птичник в порядке. Все хорошо, товарищ Роза.

— Я очень рада.

— Как-то кровать у вас на проходе… — сказал Хилик, оглядываясь. — Почему не у окна? Там лучше и место свободное. Хотите, я попрошу?

— Нет, спасибо, товарищ. Это сейчас оно свободное, а еще два дня назад… И вообще, есть товарищи, которым у окна нужнее. А мне и тут хорошо.

Они помолчали, потом Хилик хлопнул себя ладонями по коленям в знак окончания визита. Чем дальше, тем меньше он понимал, зачем приперся сюда, к этой незнакомой умирающей старухе. Впрочем, крюк был небольшой.

— Мне надо ехать… выздоравливайте, товарищ Роза.

— Да-да…

Она вдруг привстала и, протянув вперед почти бесплотную руку, ухватила его за шею. От неожиданности Хилик качнулся вперед. Роза Лихтенштейн уткнулась носом в его макушку и вдохнула, словно нюхая — совсем как тогда, в детстве, перед портретом товарища Сталина. Хилику стало неприятно, он высвободился и встал.

— Извини, товарищ, — сказала больная, откидываясь на подушку. — Извини. Передай привет товарищам в Матароте.

Привета Хилик, понятное дело, передавать не стал — незачем было, да и некому. Матаротское хозяйство доживало свои последние дни. Из столицы приезжали судебные исполнители, описывали имущество, технику, скот, птицу. Землемеры размечали участки на продажу. Странным образом банкротство терпел не прогнивший буржуазный мир, а именно Матарот — предполагаемое светлое будущее человечества. Когда осела пыль, поднятая землемерами, кредиторами и судебными исполнителями, выяснилось, что от коммуны остался лишь небольшой клочок земли, две пары рук, которых с избытком хватало для его обработки и портрет товарища Сталина в сапогах и праздничном кителе.

Обладателями двух упомянутых пар рабочих рук были Хилик Кофман и Мотька-Мотыга. Портрет же и клочок земли они получили в обмен за согласие взять на себя лично остаток долгов обанкротившейся коммуны. Влезть в столь безнадежную кабалу могли только такие упертые упрямцы, как они.

Мотька под конец жизни страдал надорванной спиной и изношенным сердцем. А может, наоборот, изношенной спиной и надорванным сердцем. Временами Хилику казалось, что матаротский невыплаченный долг был единственной причиной, которая удерживала Мотыгу на земле. Он знал в жизни только работу — тяжкий, нескончаемый и только временами радостный труд, который полагалось любить, именовать общественно-полезным и неукоснительно исполнять, пока не свалишься — с утра до ночи, с детства до старости, без каких-либо выходных, болезней и других отговорок. Умирать после всего этого должником выглядело, как минимум, нелепо.

Банк расписал долги на двадцать пять лет, четверть века. Что ж, четверть века, так четверть века. Мотька Мотыга лег помирать лишь ровно через двадцать пять лет, выплатив последний грош долга. Он будто просто слегка приослабил вожжи, и сердце, как загнанный мул, сразу запросило передышки, покоя, остановки. Хилик против такого решения не возражал. Отдыхать Мотыга все равно не умел, а требовать от него продолжения работы в возрасте восьмидесяти шести лет было бы не по-товарищески.

Умирал Мотька на террасе, поглядывая то на катящееся в дома Хнун-Батума солнце, то на портрет товарища Сталина, висевший в гостиной. Хилик сидел рядом и терпеливо ждал.

— Какой все-таки хороший совет, — сказал вдруг Мотыга.

Хилик кивнул. Он сразу понял, что имеется в виду давний совет товарища Сталина. Если враг не сдается, его уничтожают. Мотька тоже кивнул и поднял палец.

— Главное тут понять, где он…

— Кто — он?

— Враг, — пояснил Мотыга. — Понять, где враг. Где он, тот враг, который нас погубил, а, Хилик? Не знаешь? Вот то-то и оно.

Солнце скользнуло еще ниже. Хилик Кофман начал было думать о врагах, но быстрого решения не обнаружил и отложил это занятие на потом, чтобы не пропустить Мотькиной смерти. Мотька печально улыбнулся.

— А может, их и нету совсем, этих врагов, а, Хилик? Может, мы просто тупик? Тупик без продолжения. Вот сейчас я умру, потом ты… и все. Конец. Дальше хода нету.

— Глупости, — сердито ответил Хилик. — Что ты несешь, Мотыга? Уши вянут тебя слушать. Постыдился бы товарища Сталина. Мы с тобой в этом месяце все долги закрыли. А значит, Матарот жив. Значит, продолжается. Какой же, к черту, тупик?

Мотыга снова улыбнулся, на этот раз весело.

— Знаешь, — сказал он. — А ты ведь и в самом деле, скорее всего, мой сын. Такой же упрямый рабочий осел… Дай-ка мне руку, товарищ Хилик Мотыга.

Хилик взял Мотыгу за руку. Оранжевый краешек солнца помедлил, зацепился напоследок за турник горизонта, но не удержался и сорвался вниз, за море. А сразу вслед за ним ушел и Мотька-Мотыга, отпустив совсем и насовсем вожжи своего уставшего сердца.

Оставшись один, Хилик Кофман еще не раз возвращался мыслями к последним Мотькиным словам насчет тупика и врагов. И чем больше он размышлял, тем сильнее казалась ему связь первого со вторым. Сидя вечерами на террасе в старом кресле-качалке — том самом, в котором Мотыга перешел из состояния полезного инвентаря в состояние бесполезного покоя, Хилик напряженно искал ответ на заданные Мотыгой вопросы.

Что, если он, Хилик Кофман, и в самом деле тупик? Вернее, даже не сам тупик, а заключительный метр тупика? Последний боец, прикованный к хорошему немецкому пулемету системы “Маузер”, ждущий врагов, которые никогда не придут. Как это сказал Мотыга: “Может, их и нету совсем, этих врагов?” А если есть? Если придут?

Но враги все не шли и не шли, как, впрочем, и друзья. На распроданных участках бывшей коммуны выросли красивые коттеджи и виллы состоятельных буржуев: чиновников, адвокатов, врачей. Никто из них не работал на земле, не жил плодами собственного труда, не производил ничего общественно-полезного. Чиновники производили бумажки, адвокаты производили кляузы, врачи производили болезни. Все вместе они составляли тот чужой внешний мир, в котором без остатка растворилась светлая матаротская мечта.

Но были ли они врагами? Хилик вопросительно посматривал через открытую балконную дверь на портрет товарища Сталина, и ему казалось, что усатый вождь чуть заметно кивает. Да? Нет? Как жаль, что нельзя написать ему письмо, спросить, получить совет! Выбыл без права переписки… как не вовремя, как не вовремя…