Король, которого нет

А Дерек был внутри всегда. У него есть мораль и добродетель. Слова, произносимое асоциальной полуэльфой Марджори Пек с презрением и сквозь зубы. Если оставить Рохле его мораль и добродетель, ему их вполне хватит для полноценной жизни. Страховочный трос. А она, Мардж, всю жизнь исполняет смертельный трюк под куполом цирка.

Лунный свет, сочащийся в окно, лежал на ее ступне и не сдвигался. Здесь не было ни времени, ни смерти. Чудовищ тоже не было. Мардж не могла сказать, почему она это знает: ее чувство внешнего мира почему-то обострилось и сделалось… совершенным? Она могла бы остаться здесь навсегда: перламутровые слои времени наросли бы поверх, сохраняя ее в глубине жемчужины. Остановились бы все процессы, кроме мыслительного. Счастья она не обретет, это верно, но говорят, его и нет – счастья. А есть покой и воля.

Один-единственный человек мог бы изменить ход вещей. Дерек. Она, Мардж, споткнулась на бегу об его пресловутую мораль, и обернулась рассмотреть ее, и была очарована настолько, что решилась в жизни все изменить. Бывает, оно бывает на самом деле! Дерек решил бы за обоих: не будет так. Но я жду от Дерека другого. Я хочу, чтобы он убедил меня, дал мне доказательства, что без меня – и без него! – наша мозаика рассыплется. Не будет никакой мозаики без слов, сказанных вовремя, прекрасных глупостей и подаренных вовремя цветов. Пошло говоря, я хочу, чтобы Дерек меня спас. Я нуждаюсь в любви.

Вся магия может катиться в тартарары, земля – расколоться на куски, которым всех зашибет, тело останется тут навечно: но что насчет семечка в нем? Яблоко катится от яблони, но от семечка ему не убежать. Никто не умрет, но никто и не родится. Марджори Третья так и останется внутри.

Как луч, попавший внутрь самоцвета-ловушки: мечущийся, отражаясь от замысловато нарезанных граней, и не способный выйти наружу. В какой-то момент Марджори было наплевать: она лежала в лужице лунного света, раскинув руки, будто тот грел ее.

До определенного возраста душа питается надеждами и манящими горизонтами. Потом, рано или поздно ты встречаешь первую стену, которую ни плечом снести, ни головой проломить. Что теперь? Ничто не изменится, никто никуда не пойдет. Клочок неба над головой в каменном колодце, где ты неожиданно себя обнаружил, становится все меньше, все дальше.

Ты уже ничего особенного не можешь. Есть кто-то больше тебя. Сильнее, умнее, красивее. Выше по должности. У тебя нет надежды однажды прыгнуть выше и дальше всех и сорвать себе самую яркую звезду с неба. Заработать или украсть все деньги. Но можешь подставить плечи другому.

Подставить плечи – это ведь все одно, что на шею посадить?

Чего ради и с какого удовольствия? С удовольствием, если это будет Марджори Третья. Если ты ее оставишь внутри самоцвета, кто тебя простит? Ты можешь выбрать вечность только для себя. Ты должна идти. Ты никогда в жизни не была так должна.

Так вот что ты выбрала! Если до сих пор весь этот квест был капризом, придурью, танцем на барабане, то теперь Мардж еле переставляла ноги, будто бы стан ее жестоким колдовством сковали железными обручами, а поясницу нагрузили булыжниками. И ветер в одночасье сделался встречным, острым как меч, а из земли словно нарочно выперло смерзшиеся комки и камни. Ноги – которые так далеко внизу, вы помните? – так и норовят подвернуться: сверху-то почти и не видать, куда они встают.

Вся мера ответственности рухнула разом на плечи и согнула ее – навстречу злому ветру. Шуткам конец, теперь все по правде. Теперь в какую сторону ни пойти – все равно, все дороги ведут к цели… или не ведет ни одна. Тут и глазу не за что зацепиться: кочки все похожи одна на другую, а кроме кочек и нет ничего. А даже если бы и было – Мардж до того не было бы никакого дела. Чрезмерная усталость отупляет. В этаком состоянии если и идти, то только прямо, потому что даже для поворота, не говоря уж о выборе пути, нужно усилие. Физическое, умственное – все едино. Умственное даже тяжелее. По дороге, намеченной хоть пунктиром, идти легче. Влачить свой скорбный дух, так сказать. Даже если дух вовсе не скорбный.

Ведь стоило ей сказать себе «должна», приподняться сперва на локте, сколоть брошью тело и вольно кружащуюся разноцветную феа – и луна сдвинулась с неба, за окном прошумел стремительный дождь, вбивший пыль в землю. Что-то там еще было живо, а живое – к живым.

А сейчас у Мардж сил нашлось только в землю перед собой глядеть. Так что, наверное, ей просто повезло.

Трава. Тонкая нитка зеленой травы вилась под ногами, и даже первоцветы в ней, как те жемчужины. Всякие, но все больше разноцветные примулы и мышиные гиацинты. Марджори углядела в том знак. Это ничем иным быть но могло, вокруг простирались все те же сирые равнины, утоптанные в пыль, а строчка зелени словно отмечала залегшую под кожей земли водяную жилу. Марджори развернулась и пошла по мягкой траве, и сколько шла – не помнила. Тут даже дышалось легче. Тропа стелилась шелком, а воздух лился медом и аметистовые крокусы раскрывались прямо на глазах. Пар поднимался от земли, и даже ветер как будто ослабел: уже не резал насквозь и пополам, а едва колыхал влажную теплую завесу, касался щек, приглаживал волосы. Это могла быть дорога хоть в ад, хоть в рай, хоть к цели искомой, а хоть бы и совсем наоборот. Как справедливо заметил дракон – в зависимости от силы желания, а другого закона тут нет.

Вот из-за этой-то завесы парного тумана Марджори Пек не сразу разглядела, что идет зеленой тропой не одна. Чей-то угловатый силуэт проступил чуть впереди, будто нарисованная тушью закорюка на белом холсте. Если бы оно стояло неподвижно, Мардж приняла бы его за огородное пугало и мирно прошла бы мимо: разве что задумалась, кого оно отпугивает. И от чего. А если бы оно шло со скоростью Мардж, она бы никогда его не догнала. А если бы скорее – скрылось бы в тумане совсем, и Мардж перестала бы о нем думать.

Интересно, на кой мне столь глубокомысленные умозаключения?

Когда же она приблизилась к этой странной фигуре настолько, что смогла ее рассмотреть, показалось, что оно, кто бы оно ни было – пьяно. «Закорюку» шатало, а пару раз она даже упала вперед, на выставленные костлявые руки. Нет, не пьяно. Пьяные валятся не так. Пьяные слишком поздно соображают, что падают. Оно… больно, как будто. Будучи по уши в метафизике, Мардж на секунду даже предположила, что это она сама тащится впереди. Она-Другая. В самом деле, откуда ей знать, может эта тропа – кольцевая, вроде круга жизни? Мало ли какие тут шутки? Вон, даже тартан на нем есть – драный, исходных цветов не разберешь.

Нет, не кольцевая. Впереди, там, где нога существа не ступала еще, не было ничего. Ну то есть было все то же: пыльная убитая земля, смороженная в комья. Ни травы, ни тем более цветов. Все мертво, страшно и безнадежно.

Существо впереди опять упало со стоном отчаяния и боли. Марджори хотела помочь, но побоялась: очень уж страшным оно ей показалось. «Оно» – потому что было оно таким худым, что на взгляд пол не определялся. Губ на лице не было вовсе, а в щели рта, края которого двигались, потому что существо ртом дышало, то и дело показывались крупные желтые зубы, некрепко сидящие в деснах. Бровей тоже не было, как ресниц на мятых веках. Глаза навыкате, все в красных жилках, непрестанно слезились, а дыхание вырывалось из груди с хрипом. Суставы – особенно коленные и те, что выпирают на запястьях – натягивали сухую серую кожу. Ноги были изранены и босы. Честно говоря, Марджори не могла себе представить, чтобы существо, которое выглядит подобным образом, было живым.

А за ним распускались цветы, и весна поднималась, как на дрожжах. Как это возможно?

– Вы устали, – сказала Мардж. – У меня есть сухари. Разделите их со мной?

Существо кивнуло, будто бы совсем не удивившись ни предложению Мардж, ни самому ее появлению. Они расстелили рядом свои тартаны, оба – на мягкой траве. Марджори Пек развязала платок с дорожным припасом. Это тоже сделка: за угощение платят россказнями. Все, кто как она, росли на улице и владели улицей, знают это Правило Дороги и следуют ему. Улица – она ведь та же дорога, только обстроенная домами. Тонкие прутики ивы пробились вокруг и потянулись вверх, огораживая их бивуак. У Мардж на глазах набухли почки, пробились зеленым конусом, задымились нежной листвой с серебристой подпушью.