Страница 28 из 34
— Покороче!— оборвал его Мардуф. С каждым словом Конана лицо его все больше темнело, он начинал понимать, что варвар попросту потешается над ним. — Иначе мой гнев падет на тебя задолго до гнева Эрлика!
А Конан едва сдерживал рвущийся наружу смех.
— Гадание о наследнике произойдет на десятый день, о, ты, коронованный ослиными ушами! — выкрикнул он, уже открыто смеясь.
— В том свитке было все, кроме этого, о Мардуф Ишачья Задница! Можешь пойти и проверить сам, если сомневаешься в моих словах!
Глядя на то, как вытягивается бледное лицо будущего Владыки Турана, он заливисто расхохотался.
Мардуф оскалил по-волчьи белые и острые зубы и махнул рукой со своих подушек. Тяжелый деревянный молот опустился на голову Конана. Все поплыло у него перед глазами, и уже теряя сознание, он успел услышать спокойный голос, исполненный невыразимой злобы:
— Заточить в Черную башню. Сначала, киммериец, ты будешь жрать крыс, а потом крысы сожрут тебя. Еще никому не удавалось безнаказанно потешаться надо мной, клянусь алмазной короной повелителя Турана!
И больше Конан ничего не помнил.
Очнулся он уже в цепях.
В голове у него после вчерашней отравы изрядно гудело, все мышцы ныли, поэтому он не сразу пошевельнулся в ответ на пинки стражников. Но те, в конце концов, подняли его на ноги и, окружив плотным кольцом, поволокли, почти нагого, с одной только грязной тряпкой на бедрах, на главную площадь перед дворцом.
Здесь, под высокими стенами обители отца и благодетеля города, светоча справедливости и милосердия, находилось лобное место, и высилась зловещая Черная башня, узилище для самых отъявленных злодеев.
Солнце пекло немилосердно. Конан едва стоял на высоком помосте, мутными глазами глядя на зевак внизу. Монотонный голос зачитывал обвинение, в котором упоминалось и чернокнижие, и осквернение трупов, и гнусные помыслы о свержении законной власти от Повелителя Илдиза, милостью Эрлика владыки Турана.
При взгляде на огромные плечи и сильные руки обвиняемого во все это верилось с трудом. Если бы и задумал этот злоумышленник свергнуть правителя Хоарезма, то уж скорее не чернокнижием, а мощью молодого, ловкого тела, думал в этот час каждый, кто стоял тогда на площади. Опять же всем было известно, что двадцатилетние юноши не слишком-то охочи до колдовства и прочей премудрости. Но обо всем этом народ шептался украдкой, боясь, как бы и их не постигла участь этого пришельца издалека. А участь его была незавидна. В Башню вел только один ход. Сажая в нее злодея, ход замуровывали, и узник погибал вскоре от голода и жажды. Случалось, что заключенный был еще жив, когда стену ломали и сажали к нему нового осужденного на мучительную смерть. Тогда новичок, как правило, добивал соседа, и какое-то время еще жил, питаясь его соками и плотью. Ибо на девятый, или десятый день поста у несчастного мутился рассудок, он становился подобен зверю и не разбирал, что хорошо и что плохо, одержимый одним лишь желанием: выжить еще день и еще ночь.
Конана, скованного по рукам и ногам, втолкнули в душный подвал.
Каменщики приволокли большие плиты и раствор и принялись наскоро заделывать узкий лаз. Конан смотрел на них с равнодушием, достойным плененного тигра, с которым тот смотрит на служителей, убирающих его клетку, хотя мог бы одним ударом лапы переломить хребет любому из них. Ярость, безумная, темная ярость клокотала в душе киммерийца, но эта ярость была направлена не против подневольных рабочих, а против Мардуфа, их хозяина.
— Ты уж прости нас, брат,— вымолвил виновато один из каменщиков, выкладывая последний ряд.— Тут дело такое. Сегодня ты в этой проклятой башне, а завтра, глядишь, и я.
Луч света становился все тоньше по мере того, как один за другим ложились камни, пока не мигнул и исчез совсем. Конан оказался в кромешной тьме.
Впрочем, волчьи глаза варвара быстро привыкли к темноте. Какой-то источник света в подземелье все-таки был. И в этом призрачном, голубоватом свечении Конан разглядел кости, белеющие на каменном пыльном полу: череп, остатки ребер, осыпавшиеся по форме грудной клетки…
— Вот что тебя ждет, если не пошевелишься,— сказал он сам себе и попробовал порвать цепи. Опыт в подобных делах у него имелся. Доводилось в юности, когда оставался без гроша, таким образом зарабатывать на ярмарках, заставляя восхищенно охать красоток и завистливо хмуриться — их кавалеров.
С цепью на ногах он справился легко. Стальные звенья, жалобно тренькнув, лопнули от мощного рывка, и варвар хохотнул, презрительно сплюнув на камни. Не на того напал, Мардуф! Не по зубам тебе, туранскому шакалу, киммерийский волк!
Освободить руки, правда, оказалось потруднее. Они были скованы слишком тесно, всего пять или шесть звеньев отделяло друг от друга стальные браслеты на его запястьях. Пошарив вокруг, Конан нашел какую-то балку с торчащим из нее толстым железным штырем.
Обдирая кожу, он просунул штырь в браслет на левой руке и рванул. Ему пришлось повторить это трижды, но, в конце концов, кольцо лопнуло, и пленник высвободил одну руку. Тем же способом он расправился и со вторым браслетом.
Покончив с цепями, Конан приступил к более тщательному осмотру подвала. Очень скоро он обнаружил лестницу, обвивающую стену башни изнутри. Она изгибалась вверх широкой спиралью, упиралась в высокое деревянное перекрытие и продолжалась над ним еще дальше. Свет шел оттуда, и Конан начал подниматься.
Старые прогнившие ступени натужно скрипели под тяжестью его тела. Ступить на доски перекрытия Конан не решился — они были совсем черные от гнили. В центре настила зияла огромная дыра от провалившейся когда-то балки, той самой, которая освободила Конана от цепей. Лестница уходила вверх, к новому перекрытию. Здесь, следуя за ее подъемом, через каждые двадцать ступеней были побиты в толще стены окна: узкие бойницы, в которые Конан не сумел просунуть руку дальше запястья. Как ни скуден был свет, проникавший сквозь них, его все же хватало на то, чтобы разогнать вечный сумрак, царивший в башне.
Сознавая, что не приближается к спасительному выходу, а лишь поднимается все и выше над городом, киммериец упрямо карабкался вверх по ступеням, Он миновал еще шесть перекрытий и подсчитал, что если высота каждого составляет около тридцати локтей, то он должен уже достичь высоты птичьего полета. Чем выше он поднимался, тем суше и свежее становился воздух, крепче казались ступени лестницы, опорные балки и доски настилов. В последнем, восьмом по счету, перекрытии над лестницей была просто дыра, сквозь которую щедрым потоком лился солнечный свет. Как ни иллюзорен был этот выход, это был все же выход, если не на свободу, то хотя бы на свежий воздух. Конан в три прыжка одолел последние пятнадцать ступеней и выбрался наверх.
Здесь гулял ветер. Яростный верхний ветер толкнул его в грудь, разметал черные волосы, сдул с него паутину и пыль нижних этажей Башни. Какое-то время Конан просто стоял, захмелев, раскинув руки, всем телом подставившись под этот поток свежести и весенних вечерних запахов. Сила вскипала в нем, кровь оглушительно-звонко гремела в ушах. Он снова был один на один с ветром и солнцем, снова под необъятной ширью неба, он найдет выход из этой ловушки, пусть только стемнеет. Человеческие руки еще не выстроили такой стены, по которой не мог бы спуститься Конан-киммериец.
Между тем солнце клонилось к западу. Где-то внизу щебетали первые ласточки, черными молниями проносясь над крышами домов. Конан подошел и, осторожно улегшись на каменную кладку полуобвалившегося зубца, заглянул вниз.
Перед ним как на ладони был весь Хоарезм.
Черная Башня, видимая отовсюду, вздымалась выше башен и шпилей дворцовых куполов, выше изразцовых, пронзительно-голубых с вкраплением золота и киновари шапок минаретов. Отсюда Конану были видны все окрестные дворы домов вельмож и богатых купцов, селившихся поближе ко дворцу, виден был сам дворец со всеми своими галереями, висячими садами и внутренними двориками. Более того, сверху отчетливо прослеживались два тайных хода: один от сокровищницы, а второй от стены, окружавшей дворец. По другую сторону стены вход закрывал большой камень, на первый взгляд, пролежавший в зарослях сирени не один десяток лет. Оба хода вели к спальне наместника. Захоти теперь Конан пробраться к Мардуфу никем не замеченным, он мог бы сделать это в любую безлунную ночь.