Страница 86 из 87
- Вот и я! - сказал он, раскрывая дверь в кухню.
Софья Моисеевна, мывшая у стола посуду, повернулась на Митин голос, ахнула, выронила из рук стакан, закричала: «Марья Андреевна, Марья Андреевна!» - и, легко неся своё полное тело (Митя сразу узнал по этой легкости движений прежнюю Софью Моисеевну), побежала в столовую. Через минуту она снова появилась, ведя под руку Марью Андреевну. На пороге раскрытой кухонной двери Марья Андреевна остановилась, вытянулась, оглядела стоявшего перед ней человека и закричала высоким голосом:
- Митька, варвар! Какой грязный!
Она припала к его груди и заплакала горько и неудержимо. Казалось, только теперь она в полной мере почувствовала всю горечь страданий, обид и утрат, понесенных за последние двадцать месяцев.
Митя неловко обнимал её, взволнованный и смущенный. От материнских волос исходил забытый милый запах. Он был связан с какими-то очень давними, заглохшими ощущениями, и они вдруг прозвучали в голосе Мити нечаянными интонациями ребяческих лет. Они были едва приметны, но Марья Андреевна уловила их и, отстранясь от сына, оглядела его жадно и пристально, стараясь представить круглоголового Митеньку, который, смешно причмокивая пухлыми губами, засыпал на её коленях, лепеча свои первые маленькие слова. И сколько бы ни прошло с тех пор долгих и трудных лет, он для неё всё тот же мальчик и ощущение тех дней, когда оба они были как одно существо, никогда не умрет в ней.
Да, сын её не так уж изменился - он всё так же почесывает переносицу и вытягивает губы, когда задумывается, - всё почти то же, что было раньше.
Но если Марья Андреевна тотчас отыскала в Мите всё то, что было в нём прежнего, знакомого, то Софья Моисеевна увидела и поняла, что перед нею иной, чем прежде, Митя Рыбаков. Это был другой, новый человек, мужчина, воин. Она смотрела, как он разговаривает с Илюшей, и только сейчас увидела, что и её сын вырос, возмужал и уже совсем не тот, что прежде. Когда-то все мысли, роившиеся за этим высоким белым лбом, были для неё как свои. Сейчас она не знала, о чём думает этот юноша. Всегда задумчивые, грустные глаза его теперь оживленны и смелы. Они глядели в жизнь, и Софья Моисеевна почувствовала, что только сейчас начинается его настоящий, отдельный от неё путь. Она обняла Марью Андреевну, и они заплакали и засмеялись. Одна из них нашла сына, другая теряла, но найденный сын мог уйти, а потерянный вернуться…
Так посетили этот дом радость и предчувствие новых испытаний, так вошло в дом будущее и вместе с тем воспоминания о прошлом. Говорили об Алексее Алексеевиче, о Гесе, о Ситникове, о пережитых невзгодах и завтрашних планах. Митя попал в штаб позже, чем думал. В час ночи он снова вернулся, и все они - даже Данька, избегавший за день весь город и перегруженный новостями, - сидели до рассвета за стареньким обеденным столом.
Под утро, провожая мать в её комнату, Илюша сказал:
- Я думаю поехать с Варей в Петроград…
- Ну-ну! - ответила Софья Моисеевна. - Пора!
Она поцеловала сына, словно уже прощаясь с ним, и Илюша почувствовал на губах соленый привкус слез. Это был привкус всей его жизни. Но теперь… теперь всё должно пойти иначе. Он обнял мать и сказал ласково и твердо:
- Не надо плакать, мама, будет хорошая жизнь! Мы сделаем хорошую жизнь. Теперь я знаю, как это надо делать.
Глава двенадцатая. ТАКОВА ПРИРОДА ДРУЖБЫ
Полк перебрасывали на юго-запад, где начинали пошаливать белополяки. Митя был назначен полковым комиссаром. Эшелон уходил в ночь на двадцать восьмое февраля. Часов около десяти вечера Митя, озабоченный отправкой эшелона, взялся за свою облезлую солдатскую папаху. Марья Андреевна тоже стала было собираться с ним на вокзал, но Митя решительно этому воспротивился.
- Ни к чему, - сказал он торопливо. - Совершенно ни к чему. На дворе морозно. Шубы у тебя нет. Эшелон, дай боже, среди ночи тронется, а то и под утро. Никакого смысла мерзнуть тебе часами на путях нет. Давай уж здесь простимся.
Митя неловко и нежно обнял мать за плечи и спустя несколько минут уже шагал по заснеженным улицам к центру города. Добравшись до Поморской, он повернул к Левиным - проститься с Софьей Моисеевной и Илюшей. Софья Моисеевна обняла его на прощанье и сказала сквозь слезы:
- Смотрите же, Митя, не забывайте старых друзей.
- Друзья не забываются, - отозвался Митя, задумчиво глядя через плечо обнимавшей его Софьи Моисеевны, - и дружба тоже, если они настоящие, конечно.
Объятия разомкнулись, и он добавил, тряхнув головой:
- Ну, а если забываются, значит - не настоящие были.
Илюша вызвался провожать Митю на вокзал, и на этот раз Митя не противился проводам. За восемь дней, проведенных в Архангельске, он хоть и бывал у Левиных ежедневно, но всё урывками и между делами, которых было великое множество. И ему, и Илюше казалось, что толком они ни о чём так и не поговорили. Проводы давали последнюю тому возможность. Друзья вышли из ворот, и повернули налево, к реке. Путь был неблизкий, времени впереди достаточно, и можно было поговорить обстоятельно обо всём, что лежало на сердце. Но именно теперь, когда ничто не мешало, разговор почему-то не клеился. А на вокзале выяснилось, что у Мити масса мелких дел, связанных с отправкой эшелона, и он поминутно убегал куда-то, оставляя Илюшу одного. Только в половине второго ночи многоделье как-то разом оборвалось и оказалось, что, в сущности говоря, эшелон к отправке давно готов и вот-вот подадут под него паровоз.
Митя подбежал с этим известием к Илюше, топтавшемуся на снегу перед вереницей теплушек.
- Жара, - сказал он, пыхнув в лицо Илюше голубоватым облаком морозного дыхания и сдвинув папаху к затылку.
- Не скажу, чтоб очень уж жарко было, - усмехнулся Илюша, поколачивая одним валенком о другой.
- Ну да, - отмахнулся Митя, но, поглядев на приплясывающего от холода Илюшу, вдруг смутился: - Черт побери… Действительно… Я-то ношусь взад-вперед, а ты на месте. Как-то не подумалось… Экое свинство…
Митя сердито надвинул папаху на самые брови и прибавил решительно:
- А ну, давай в теплушку. Там у буржуйки отойдешь…
- Да уж, наверно, недолго теперь, - сказал Илюша, надергивая поглубже ушанку. - Сам говоришь - скоро отъезжаете.
- «Ну, это ещё как выйдет. Могут и ещё час-другой промурыжить. С них станет. Во всяком случае сколько успеешь, столько погреешься. Аёда.
Митя схватил Илюшу за рукав и потащил к теплушкам. В четвертую от головы поезда он сильно постучал, и дверь со скрежетом отошла в сторону, открыв широкую желто-бурую щель. Митя налег на дверь плечом и, раздвинув щель пошире, скомандовал отрывисто:
- Полезай.
Илюша не заставил себя просить, и спустя минуту оба сидели на корточках перед жарко топящейся буржуйкой. Илюша совал едва не в самый огонь озябшие руки, а Митя свертывал из обрывка газеты гигантскую махорочную цигарку. И тут вдруг негаданно, без всяких предисловий и раскачиваний и завелся тот большой разговор, который так долго обоим не удавался. Восемь дней они не могли отыскать ни нужного времени, ни нужных слов, чтобы рассказать друг другу обо всем, что каждый пережил и передумал за годы разлуки. И вот только теперь, перед этой полыхающей жаром печуркой, под пологом из махорочного дыма, ходившего над их головами сизыми густыми облаками, нашлись вдруг те не находимые прежде слова, хотя как раз сейчас время для них было как будто совсем неурочное. Сидеть было неудобно, вокруг них были чужие их дружбе люди, до расставанья оставались считанные минуты, а они, вовсе, казалось, не замечая этого, говорили и говорили, перебивая друг друга и то смеясь, то задумываясь, то зло хмурясь; и обоим казалось, что так сидят они давным-давно и ещё просидят так невесть сколько времени.