Фавориты Фортуны

Многие в городе ожидали, что он разовьет бурную деятельность, как только его назначение диктатором будет зафиксировано на табличке. Но Сулла не предпринимал ничего, пока назначение не было утверждено спустя семнадцать дней, в соответствии с lex Caecilia Didia.

Остановившись в доме, принадлежавшем Гнею Домицию Агенобарбу, бежавшему в Африку, Сулла, казалось, погрузился в безделье. Он только все время бродил по городу. Его собственный дом был сожжен после того, как Гай Марий и Цинна захватили Рим. Он ходил через Гермал, северо-западный склон Палатинского холма, на участок своего дома, медленно ворошил палкой кучи камней, смотрел поверх Большого цирка на восхитительные очертания Авентинского холма. В любое время дня, от рассвета до сумерек, его можно было увидеть стоящим одиноко на Римском Форуме, смотрящим на Капитолий, или на статую Гая Мария в полный рост возле ростры, или на какую-нибудь другую среди многочисленных статуй Гая Мария меньших размеров, или на здание Сената, или на храм Сатурна. Сулла гулял по берегу Тибра от большого торгового рынка в порту Рима до Тригария — ристалища. Он доходил от Римского Форума до каждого из шестнадцати ворот Рима. Он поднимался по одной улице и спускался по другой.

Ни разу он не продемонстрировал страха за свою жизнь, ни разу не попросил друга сопровождать его, не говоря уже о том, чтобы взять с собой телохранителя. Иногда на нем была тога, но большей частью он просто кутался в просторный удобный плащ: зима началась рано и обещала быть холодной, как и в прошлом году. А один раз, в жаркий не по сезону день, Сулла брел по Риму, одетый лишь в тунику, и можно было видеть, какой же он маленький, хотя люди помнили, что прежде Луций Корнелий был среднего роста и хорошего телосложения. Но он усох, ссутулился и шаркал ногами, как восьмидесятилетний старик. Дурацкий парик был всегда на нем. И теперь, когда он следил за состоянием своего лица, он снова начал красить сурьмой белесые брови и ресницы.

А ко времени, как прошли первые восемь дней ожидания ратификации назначения диктатора, свидетели его гневного выпада в Сенате начали чувствовать себя получше и уже отзывались об этом гуляющем старике с некоторым презрением — так коротка память…

— Он — пародия! — фыркнув, сказал Гортензий Катулу.

— Кто-нибудь убьет его, — сказал Катул, которому все надоело.

Гортензий хихикнул:

— Или он сам свалится на улице от апоплексического удара! — Он схватил руку зятя, придерживавшую тогу. — Ты знаешь, не могу понять, почему я так испугался тогда! Он здесь, но его здесь нет. В результате, как ни странно, у Рима так-таки и нет хозяина! Он ненормальный, Квинт. У него старческое слабоумие!

Это мнение широко распространилось среди жителей Рима, каждый день видевших, как жалкая фигура ковыляет по городу в косо нахлобученном парике и с обильно наложенной краской. Может быть, эта пудра скрывала багровые шрамы? Вот он что-то шепчет. Качает головой. Вдруг на кого-то кричит, а на кого — не видно. Ненормальный. Дряхлый.

Требовалось большое мужество для такого тщеславного человека, чтобы выставить свое старческое безобразие на всеобщее обозрение. Только Сулла знал, как ненавидит он эту болезнь, которая сотворила с ним такое. Только Сулла знал, как он хотел снова стать тем великолепным мужчиной, каким он был, когда уходил на войну с царем Митридатом. Но, сказал он себе, избегая смотреться в зеркало, чем скорее он наберется сил показать Риму, во что превратился, тем скорее научится забывать, что показало бы ему зеркало, если бы он посмотрелся в него. И это произошло. Главным образом потому, что его прогулки не были бесцельны, они вовсе не были причудой дряхлого старика. Сулла гулял, чтобы посмотреть, каким стал Рим, в чем Рим нуждался, что он сам должен сделать. И чем больше он ходил, тем больше он сердился — и приходил в возбуждение, потому что в его власти было взять в свои руки этот обветшалый город и сделать прекрасным, как прежде.

Еще Сулла ждал прибытия некоторых лиц, которые много значили для него, хотя он вряд ли любил их или в них нуждался: его жена, его близнецы, его взрослая дочь, его внуки… а также Птолемей Александр, наследник египетского трона. Они терпеливо ждали несколько месяцев под присмотром Хрисогона, вольноотпущенника и приближенного Суллы, сначала в Греции, потом в Брундизии, но к концу декабря они будут в Риме. Некоторое время Далматике придется жить в доме Агенобарба, но собственную резиденцию Суллы недавно начали отстраивать. Филипп, загорелый, красивый, прибыл с Сардинии, неофициально созвал Сенат и угрозами заставил этот запуганный орган проголосовать за то, чтобы из общественных фондов вернуть Сулле некогда конфискованное государством имущество. Спасибо, Филипп!

На двадцать третий день ноября диктаторство Суллы было официально утверждено и проведено законом. И в тот же самый день Рим проснулся и не увидел ни одной статуи Гая Мария — ни на Римском Форуме, ни на Бычьем и Овощном рынках, ни на перекрестках и площадях — нигде. Исчезли трофеи, развешанные в его Храме Чести и Доблести на Капитолии, пострадавшем от огня, но все еще хранившем вражеские доспехи, флаги, штандарты, все личные награды Мария за мужество, кирасы, которые он носил в Африке, при Аквах Секстиевых, в Верцеллах, в Альбе Фуценции. Статуи других людей тоже исчезли — Цинны, Карбона, старого Брута, Норбана, Сципиона Азиагена. Вероятно, потому, что их было значительно меньше, на их исчезновение отреагировали не так остро, как на исчезновение памяти Гая Мария. Сулла пробил огромную брешь, он оставил за собой целую аллею пустых цоколей, с которых было стерто имя ненавистного Мария, словно гермы с отбитыми гениталиями.

И в то же время пополз шепоток о других, более серьезных исчезновениях. Исчезали люди! Люди влиятельные, открыто поддерживавшие Мария, Цинну, Карбона или всех троих. В основном это были всадники, достигшие успеха в торговых и финансовых операциях, когда так трудно было это сделать. Всадники, которые получали от государства прибыльные контракты, или ссужали деньги своим сторонникам, или же обогащались другими путями благодаря присоединению к Марию, Цинне, Карбону или ко всем троим. Правда, ни один сенатор не пропал, и все же количество исчезнувших людей было настолько велико, что не заметить этого было невозможно. Несколько здоровых парней, числом десять-пятнадцать, стучали в дверь дома какого-нибудь всадника, их впускали, а через несколько минут они появлялись снова вместе с хозяином дома и уводили его — никто не знал куда!

Рим волновался. Рим стал понимать, что странствования его высохшего властелина представляли собою нечто большее, нежели обыкновенная прогулка. То, что являлось для них развлечением, пусть не всегда веселым, теперь напялило зловещую маску, и невинная эксцентричность вчерашнего дня обернулась подозрительностью сегодня и ужасом завтра. Сулла никогда ни с кем не разговаривал! Он разговаривал только с собой! Он стоял на одном месте очень подолгу, глядя — куда, неизвестно! Раз или два он кричал! Что же на самом деле он делал? И почему он это делал?

На фоне этих растущих опасений странная деятельность безобидно выглядевших групп частных лиц, которые стучали в двери домов, принадлежавших всадникам, сделалась более демонстративной. Их видели то тут, то там. Они что-то записывали или следовали, как тени, за каким-нибудь богатым банкиром Карбона или процветающим брокером Мария. Все чаще и чаще пропадали люди. А однажды неизвестные постучали в дверь одного сенатора-заднескамеечника, который всегда голосовал за Мария, за Цинну, за Карбона. Но сенатора не увели, как других. Когда он появился на улице, взметнулся меч — и его голова упала на землю с глухим стуком и откатилась в сторону. Тело так и осталось лежать, истекая кровью, но голова исчезла.

Люди начали искать предлог, чтобы пройти мимо ростры и пересчитать головы: Карбон, Марий-младший, Карринат, Цензорин, Сципион Азиаген, старый Брут, Марий Гратидиан, Понтий Телезин, Брут Дамасипп, Тиберий Гутта из Капуи, Соран, Мутил… Больше никого! Головы сенатора-заднескамеечника там не оказалось. Как и голов других исчезнувших людей. А Сулла продолжал гулять в своем идиотском парике, всегда криво сидящем на голове, с подкрашенными бровями и ресницами. Но если раньше люди останавливались и улыбались при встрече с ним — хотя в этих улыбках сквозила жалость, — то теперь они чувствовали неприятный холодок и старались свернуть куда-нибудь в сторону, только бы не встретиться с ним. Или со всего духу убегали, едва завидев диктатора. Теперь там, где был Сулла, больше никого не было. Никто не наблюдал за ним. Никто не улыбался, даже с жалостью. Никто не заговаривал с ним. Никто не приставал к нему. Он вызывал у всех холодный пот, как привидение.