Местечко Сегельфосс

– В Финмаркен. С научной целью. Но вопросу о лестадианизме.

– Не присядите ли вы? – сказал наконец господин Хольменгро, указывая на стул.

– Я пришел к вам по весьма печальному делу, – сказал пастор.

О нем, к сожалению, было много разговоров, и он сам наслушался вдоволь… Он говорил не очень складно, Но кое-как объяснил, в чем дело, и очень удивился, когда оказалось, что господин Хольменгро ничего не знает о краже, ни малейшего представления, никогда не слыхал о ней, вообще не слушает никаких сплетен.

– Но ведь об этом было напечатано в «Сегельфосской газете!», – сказал пастор.

– Неужели? – спросил господин Хольменгро.– Да ведь я не читаю этой газеты.

Все шло великолепно, поразительно. Когда он явился в «Сегельфосскую газету», редактор и наборщик Копперуд тоже, по-видимому, ничего не знал о краже.

– Нет, это, должно быть, недоразумение, – сказал он, – если у нас и была когда-нибудь маленькая заметочка, то во всяком случае, писал ее не я.

Все шло божественно.

– Зато в ближайшем номере у нас появится маленькая статейка о господине пасторе, – сказал редактор.– Не хотите ли взглянуть на корректуру?

Пастор прочитал. Вот как, даже и здесь в Сегельфоссе знали, что его прочат в государственные советники!

– Кто это писал? – спросил он. Редактор ответил:

– В сущности, не следовало бы это говорить; но такому человеку, как вы… Адвокат Раш.

«Замечательная мысль произвести пастора Лассена в государственные советники подействовала больше всего прочего даже на Сегельфосс, даже на карьериста – адвоката Раша. Пастор притворился совершенно равнодушным к необычайно раболепному тону заметки, которую пастырь прибыл в Сегельфосс, – говорилось в статейке, – и остановился в гостинице Ларсена».

– Вы можете прибавить, что я еду в финмаркен с научными целями, – сказал он редактору.– А библиотеку свою здесь исчисляют от одной до двух тысяч томов – в действительности, она приближается к трем тысячам и постоянно увеличивается. Будьте любезны исправить это!

Разумеется, все шло бежественно.

«Теперь остались только сороки»! – с улыбкой подумал он.

У него уже не хватало духу бранить своих родных, он вернулся в гостиницу и был ласков со всеми. Отец спросил:

– Что же сказал Хольменгро?

– Что он сказал? Разумеется, он не мог быть со мной нелюбезным.

– Еще бы он попробовал! – пригрозил Ларс Мануэльсен.– Я бы спросил его тогда, зачем он шатался к Давердане.

Сын не слышал или не хотел слышать, он был спокоен и кроток. Несколько сегельфосских мальчишек торчали под окнами, прижавшись носами к стеклам, и Ларс Мануэльсен стал их прогонять.

– Оставь их, – сказал пастор Лассен.– Может быть, впоследствии, в дальнейшей своей жизни, эти малютки будут вспоминать, что видели меня собственными глазами!

– А-ах! – выдохнула мать и, подавленная, покачала головой.

Дня через два он получил приглашение от приходского священника произнести в Сегельфоссе проповедь, – было бы лучше, если бы пастор Ландмарк пришел сам, вместо того, чтоб посылать своего причетника, подумал пастор Лассен, – и приглашение навестить больного Пера из Буа.

«Пера из Буа, – подумал он, – того самого, на которого я уже пробовал повлиять раньше и безуспешно, но, конечно, это не причина отказываться сейчас!»

Пер из Буа, видимо, доживал последние дни. Он был уже не только дряхл, он в серьез собрался помирать. Но смерть была ему нежеланная, он не хотел ее знать, у него было закоренелое отвращение к смерти. Он по-прежнему лежал в жилетке, хотя от нее издали разило десятилетней ноской, все еще оглушительно ругался, но глаза его уже не принимали в этом участия, не были тверды и полны яда, они стали пусты и остекленели. Но умирать? Он был уже настолько плох, что чувствовал привкус земли в воде, хотя стояло только начало зимы, а его пронизал луч надежды, что скоро весна и тогда он сможет встать и по-настоящему приняться за дело! Однако смерть энергично обрабатывала его и подтачивала его крепкое здоровье, глаза были обведены черным кольцом, а лицо посерело.

– Не хочешь ли ты повидать перед смертью пастора?– спросила жена.

– Коза! – ответил муж.

Это «перед смертью», в разговоре с больным, было жестоко и прямо-таки нахально, и Пер из Буа отказался от пастора, которого, впрочем, ему было отчасти любопытно повидать. Правда, что если кто-нибудь мог разозлить Пера из Буа и вызвать в нем упрямство, так именно его жена, у нее была какая-то особенная, нудная манера раздражать его, да еще с таким видом, как будто она решительно ничего не сделала. С другой стороны, муж должен же быть благодарен за то, что она изредка заходит к нему, обмывает и вытирает, особенно под носом, когда он плачет, потому что сам он, как малое дитя, и ничего не может сделать своими руками, разве только, когда приходит в ярость. И, право же, ему следовало бы ценить, что она вообще отваживается заходить к нему, потому что это вовсе не безопасно. И уж, конечно, коза – неподходящее слово для такой минуты.

– А кому останется твоя одежа? – спросила она.– У тебя ведь хорошая фризовая тройка и кожаная куртка, кому они пойдут?

– Тебе! – с бешенством ответил Пер из Буа.– Носи на здоровье!

Он был вовсе не безжизнен, и так как в сущности было несправедливо, что он умирал, то он делал все, что мог, чтоб оттянуть этот момент. Он лежал курьезно уродливый, почти доисторически безобразный, скрюченный, словно только что вылупившийся из большого яйца, лежал и размышлял о том, как бы ему встать. Со времени последнего визита доктора Мууса он был очень озабочен, не повредил ли ему свежий воздух… Проделав обратную эволюцию к зверю, он научился с наслаждением вдыхать вонь, но теперь ему захотелось отворить на минутку дверь. С большим трудом от отворил ее палкой. Он лежал и около часа прислушивался к своим ощущениям, но не выздоровел. А что если прибавить еще? Он стал лакомкой, его сладострастие приняло такие эксцентричные формы, что ему захотелось отворить окно, даже дверцу у печки, для сквозняка. Он встал. Разумеется, упал. «Ну, да, – подумал он, – неосторожно вставать на обе ноги, когда одна не действует!» Он сам вскарабкался на кровать, приподнимая поочередно то один конец туловища, то другой, словно камень, ворочающийся сам при помощи дома, а очутившись в постели, подтянул парализованные члены и бросил их кое-как, не приведя в должное положение.

И вот теперь Пер из Буа должен был бы сдаться, но нет, он уходит из жизни без всякого достоинства, а пятясь задом и упираясь. Внимательно и упорно он изучает, как бы ему вывернуться, что-нибудь надо сделать, не может же он так-таки просто лежать и мириться с этим. Начинается борьба с невозможным, с высшими силами, – ну, что ж, а хоть бы и так? С неустанным трудолюбием подкапывается он, лежа в постели, под смерть, хочет подмять ее под себя и победить, он дерется, вот схватил мертвую руку живою, стал трясти ее, кричать: «Подожди, я тебя выучу!» Вцепился в парализованную ногу, заколотил по ней изо всей силы и сбросил с постели. Но смерть – утомительный компаньон, она ослабляет. Пер из Буа выдохся и должен бы снова собирать свои члены. «Где же вы были? – спрашивал он, воя от горя и злобы. Но прежде чем простить им их отсутствие, он, скрежеща зубами, требовал, чтоб они ожили. Тогда он возьмет их к себе, говорил он.

Это была истерика камня.

Он отказался от священника, и отказался из злобы на жену. Но узнав, что приехал пастор Лассен, соседов Ларс, сын Ларса Мануэльсена, что приехал он, Пер из Буа надумал попросить помощи у него. Забавная выйдет штука, у него будет пастор, но не женин пастор, Пер из Буа долго вел себя прилично и смиренно и сказал, что хочет подготовиться к смертному часу. Пастор тоже отвечал ласково, и даже для того, чтоб быть понятнее этой глубоко страждущей душе, перешел на народный говор и стал изъясняться на нем, как умел. Дело шло великолепно, Пер из Буа оживился, любезно усмехался, говоря, что весело слышать такие странные слова. Но, впрочем, ему надо быть посерьезнее, потому что он хочет подготовиться к смертному часу, – сказал он.