Местечко Сегельфосс

И вдруг – молниеносная перемена; оценка его сразу начала приходить в большее соответствие с его заслугами, он получил несколько голосов на выборах в епископы, газетные корреспонденты называли его возможным кандидатом в министры церкви. Кто теперь мог сравняться с ним?

Отныне о нем позаботится время, оно одно, ему остается только ждать. Парень Ларс приободрился, ему захотелось проявить вольномыслие, он примкнул к народническому направлению семидесятых годов, стал говорить на народном языке и сделался необычайно обходителен, и он, такой значительный человек, имел к этому и внутреннее предрасположение, это подходило к нему лично: ведь он рыбак в гребной скамьи, родился в мусоре, работал в пыли. Ни один ученый не заботился о чистоте тела и платья, Гераклит тоже не отличался изяществом.

Итак, все складывалось очень благоприятно для парня Ларса. Он мог с некоторой надеждой выжидать очередной кончины кого-нибудь из епископов, а тем временем продолжал учиться, приобретал все больше познаний по части книг, грамот в кожаных переплетах и пергаментов. Время шло, его народничество вошло в поговорку, он услышал, что надо собирать древности, и сделался специалистом по части церковной утвари, резных деревянных предметов, оловянных екпелей, серебряных чаш. Он обладал широкой культурой, народной и научной.

И вдруг всплывает история с отцом. Неужели она действительно будет иметь какое-нибудь значение?

Когда мать пришла звать обедать, он встал со стула с таким лицом, как будто обед – ну, да, разумеется, отчего же, но требуется не только это. Плут, ведь он еще на пароходе съел лишний бифштекс перед тем, как сойти на берег, так что не был голоден! И в столовой вел себя таким же набожителем и говорил: «М-да, довольно вкусно, матушка, дай-ка мне еще тарелочку супу!» Пообедав и прочитав молитву – боже мой, то-то было зрелище: огромный датский дог, выдрессированный сидеть со сложенными лапами, – прочитав молитву, он велел позвать отца и Юлия.

Они пришли.

– Чем я гарантирован, что меня накормили не краденой провизией? – спросил пастор.

Отец и мать молчали, ошеломленные. Юлий ответил:

– Так ты бы и не ел!

Но пастор, конечно, отнюдь не имел в виду, что оба грешника отделаются этим мягким вступлением, они были его близкие родные, но один – вор, другой – укрыватель; правосудие должно свершиться в полной мере.

– С тобой, Юлий, я не разговариваю, – сказал пастор, – но должен заявить тебе, что если тебе удастся отвертеться от земной кары, ты не избегнешь кары небесной.

Старуха-мать свесила голову на бок и сложила руки, а непочтительный Юлий спросил, зачем его позвали.

– Но ты, отец, должен одуматься! – сказал пастор.– Господь не позволяет над собой смеяться, – сказал он, – скоро может быть поздно раскаяться, дня и часа никто не ведает.

Юлий испортил все, спросив:

– Правду ли говорят, будто ты собираешься сказать проповедь в церкви?

Великий брат остановился, Юлий не мог придумать ничего лучше, чтоб убить его. Он ожидал и надеялся, что его попросят сказать проповедь, для того-то он и взял с собой облачение и орден. Господи, да ведь это и было глазное средство, которое он хотел пустить в ход против людской молвы – известный всей стране оратор на церковной кафедре!

– Кто говорит, что я буду произносить проповедь?

– Люди. Многие говорили.

– Об этом мы потолкуем после, – сказал пастор.– Сейчас я говорю о греховном и непристойном поступке, в котором вы оба обвиняетесь и о котором даже пишут в газетах.

– Это сорока отомстила! – прошептала мать и фанатически кивнула каждому в отдельности и посмотрела на всех.

Отец обратился к сыну:

– Я старый и необразованный человек по части учености и всего такого. Но вот, что я хотел бы узнать: хорошо ли по-твоему, чтоб во дворе были сорочьи гнезда или же это скверная и безобразная вещь? Молчите только и услышите! – сказал он остальным.

– Не трогай сорок! Не трогай сорок! – предостерегающе проговорила старуха– мать.

– А ежели дело обстоит так, что ты хочешь проповедовать, – сказал Юлий, – я могу сказать Оле Иогану, он сейчас же всем разблаговестит.

Выговор совершенно испорчен. Но пастор ведь добр, терпелив и настойчив:

– Во всяком случае, эта статья в газете оторвала меня от науки и работы и заставила проехать через всю страну на север, – сказал он.

– Не стоило из-за этого беспокоиться, – сказал Юлий.– Тут ни одна душа об этом больше не заикается.

– Тогда тебе не следовало так молить меня о помощи, отец. Это непростительно, – сказал пастор. Но почувствовал огромное облегчение, узнав, что газетная статья позабыта.

Отец стал оправдываться, что это Давердана написала так невоздержанно. Да, все аккурат так, как сказал Юлий, никто уж этим больше не интересуется.

– Но сороки гоняются за мной и кричат, – сказал Ларс Мануэльсен, – и если у тебя есть против них какое-нибудь средство, если ты можешь отвадить сорок…

Пастор покачал головой.

– Нет, не можешь? А вот я хотел спросить у тебя еще одну вещь. Правда ли, что фармазоны носят такие кольца, каких нет ни у кого из прочих людей, и вот говорят, будто у барина Хольменгро такое кольцо…

Пастор знал своего отца, он знал, что грешник старается выпутаться болтовней. Ничего с ним не поделаешь, а старик уж перешел к кощунственным знамениям на небе, какие устроил Теодор из Буа – «Разве не правду я говорю»?

Пастор обернулся к брату и сказал:

– Я специально не очень собирался произносить проповедь. Но если у здешних прихожан есть действительно потребность послушать меня, то мой долг говорить. Во всяком случае, предложение должно исходить от здешнего пастора и причта. Я не пойду навязываться.

– Еще бы! – усмехнулась мать.– Слыханное ли дело! На следующий день пастор Лассен отправился с визитом к господину Хольменгро. При этом он преследовал не одну только цель, ведь однажды, в свободную минуту, он послал фрекен Хольменгро письмецо.– Дорогая фрекен Марианна, бывшая моя ученица! – и теперь хотел получить на него ответ. Теперь он стал кое-кем поважнее, чем когда давал ей уроки; правда, она была не бог знает какая красавица, и не так-то уж образованная и начитана, но, конечно, она не могла не слышать о том, каким важным человеком стал Лассен. И вот он здесь. Довольно странно, самой фрекен Марианны он не очень боялся, другое дело, будет ли им доволен богач Хольменгро, ведь помещик тоже был не особенно просвещенный и развитой человек, ценивший ученость. А Марианна, бывшая ученица – что ж, к ней он отнесется немножко по-наставнически, немножко по– отечески: заговорит о книгах и древностях, резной купели из жирового сланца, которую ему удалось выменять в Сетердалене. Это наверное понравится, в пансионах он заинтересовал собой не одну незамужнюю особу, а сейчас он шел к своей бывшей ученице. Да, и тут же он перейдет к тому самому, намекнут – положение, мол, таково, что он многого достиг в жизни, но он одинок. «Одних книг мало, Марианна, – зайдите как-нибудь посмотреть мою библиотеку, в следующий раз, как приедете в столицу, уже сейчас несколько тысяч томов, и все прибавляется и прибавляется. Но, как сказано, нехорошо человеку быть одному, – так вот, что же вы ответите на мое почтительнейшее послание?»

Сегодня он идет собственно за тем, чтоб убедиться в восторге самой Марианны, а завтра он переговорит с ее всесильным отцом.

Но Марианны не было, она уехала. Вот как, значит, это не ее невинный лепет и смех он слышал в кабинете?

– Нет, – сказала фру Иргенс, – фрекен Марианна уехала. Вышел господин Хольменгро. С минуту они стояли, смотря друг на друга. Потом Лассен представился, поспешно и со смехом, словно ему пришла в голову великолепная идея:

– Я понимаю, что вы не узнаете меня, – сказал он, – Лассен, ваш бывший домашний учитель.

– Такой ученый и знаменитый человек и путешествует? – сказал господин Хольменгро.

– Да. Я пробираюсь на север и заглянул в свои родные Палестины.

– Вы едете еще дальше на север?